Избранные произведения - [59]

— Колдуны, оборотни.

— Маниньо, а Маниньо! А что, если нам сначала пойти в Назаре, поставить ловушки для птиц?

Однако командую тут я: нет, и еще раз нет. Мы должны обследовать заколдованную пещеру Макокаложи, ведь Антониньо со своей ватагой вернулся оттуда сам не свой: им почудилось, будто там обитают духи повешенных в тюрьме преступников — Жоана Немца, Адама Пырни Ножом и Старика, — а эти дуралеи боятся привидений. Мы должны доказать слабакам из Голубого квартала, трусам из Ингомботы, что ребята из Макулузу не им чета. Мы принесем с собой белую глину, чтобы эти недоноски убедились: мы и в самом деле побывали в пещере; на ее дне влажная глина, и в ней растут вечнозеленые кусты колючей кассунейры. Мы поклялись, что не отступим, не предадим друг друга ни при каких обстоятельствах, усевшись в кружок, мы сложили посредине рогатки, лук и стрелы из катанду. Со стороны моря, должно быть, виднелись лишь возвышавшиеся среди травы детские головы: светловолосые — Маниньо и Пайзиньо, и черные — Кибиаки и моя, только у него волосы по-африкански курчавые, а у меня прямые, чуть волнистые, — и воздетые к небу, как в молитве, руки:

— Клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, козьим пометом, что ни за что не убегу!

Но только я да Пайзиньо знаем, что такое мы — ребята из Макулузу.

Мне хотелось бы вновь заглянуть в зеркало моей судьбы, но я уже вышел из дома, я на улице, мне хотелось бы снова себя увидеть, я вдруг осознай, что через десять лет мне стукнет сорок четыре, каким я тогда стану? Но разве можно заранее предугадать, что в тот день рождения я окажусь в Португалии и буду рыдать, раненный в самое сердце, в объятиях сестры. Не знаю, почему это в полумраке моей комнаты, откуда я только что вышел, мне чудятся ее глаза и только ею заняты теперь мои мысли. Она хоть и была младшей, но очень рано от нас уехала и поселилась, выйдя замуж, в Лиссабоне. Я всегда презирал ее до глубины души. Волосы у меня уже не будут такими густыми, как прежде, они поредеют на макушке, и это грустно, потому что лицо почти не изменится, детски наивное лицо ангелочка, и я стану смешным — плешивый ребенок. А глаза дьявола утратят свой блеск: за долгие годы, проведенные вдали от нашей родной Луанды, они выцветут от горя и тоски, ведь я никогда не смогу сюда вернуться, увидеть мою Луанду, пройтись по ее улицам, как прежде, когда мы спорили до хрипоты с мертвым теперь Маниньо, который хотел смыть кровь мочой своего язвительного смеха, а в результате пролил и свою кровь, обагрив ею родную землю — он любил ее с щедрой, плодотворной, очищающей душу ненавистью. Но я еще не знаю о его гибели, и моя сестра Забел — тоже…

— Майш Вельо, как ты переменился! Впрочем, тебе всегда недоставало здравого смысла…

Нет, вы только посмотрите, как встретила меня эта жирная корова! Мы не виделись почти тридцать лет, и эта дуреха брякнула мне то же самое, что сегодня, когда я пришел избитый и весь в крови после драки с Манел Виейрой, ее возлюбленным, который вечно прячется в своем саду под юбками у мамочки-секретарши, работающей в таможне.

— Эй ты, маменькин сынок! У тебя на губах молоко не обсохло!

— А ты больно умным стал, профессор кислых щей!

— Эй, Виейринья! Почему ты никогда не гуляешь с нами? Хочешь, пойдем вместе в бар «Плати вперед»?.. Или мама спрятала твои брюки и выдает их тебе только по воскресеньям?

— Я не вожусь с черномазыми, шелудивыми псами…

— O ió muene uatobo kala sanji…[18] — веско заметил на кимбунду Пайзиньо: мы почти всегда говорили на двух языках.

Моя сестра — почему я никогда не называл ее сестренкой, как Маниньо звали братишкой, а меня Старшим, Майш Вельо, а только официально, моя сестра? — прислала соболезнование, телеграмму принесли мне прямо в контору, она все еще лежит у меня в кармане, и, будь я Маниньо и обладай его смелостью, я бы написал ей ответ и на эту, присланную теперь, телеграмму, а заодно и на холодный прием, который она окажет мне десять лет спустя, когда я полысею, хотя лицо у меня останется прежним, красивое лицо, вызывающее у тебя зависть, мадам булыжник, я бы написал каллиграфическим почерком: «Моя дорогая толстая корова, я ведь знаю, что ты еще больше растолстела от пирожных и пирожков, которые сжираешь в огромном количестве со спокойной совестью учительницы и матери своих детей — твой заморыш муж исправно выполняет супружеские обязанности, правда каждую ночь, лежа с ним, ты воображаешь себя с другим. А по утрам отправляешься в лицей, на другой берег опоясывающей город реки, и мечты о несостоявшемся, невозможном счастье сопровождают тебя, ты несешь их с собой, бережно упакованные, в портфеле, вперемешку с ватой, губной помадой и прочими дамскими вещицами, с ученическими дневниками и учебниками, где разложены по полочкам и расклассифицированы все добытые человечеством знания, сонная и отупевшая от бесконечного повторения, ведь с тех пор, как ты вышла из стен Нормальной школы, ты только и делаешь, что твердишь, точно попугай, одно и то же, — ты несешь с собой эти мечты в будоражащих тебя великосветских журналах «Керида», «Корасао» и «Гранд Отель», это причитающаяся тебе доля, без нее ты не стояла бы так твердо на ногах и не смогла бы удовлетвориться занятиями в лицее, сладостями и моралью проститутки-неудачницы, ведь ты такая, белокурая корова с толстой задницей, моя сестра». Вот какое письмо надо было бы тебе отослать, но я недостоин это сделать, написать его должен был Маниньо, только у него кончились чернила, он мертв. И я достал из кармана телеграмму и разорвал ее на тысячу клочков; я послал бы такой ответ, если бы смог. Телеграмму с запахом и привкусом приторных ванильных пирожных из сбитых яиц — ты методически, пунктуально посылаешь такие телеграммы к каждому празднику, поздравляя с днем рождения маму, Маниньо и даже меня. Они всегда одинаковые, весом в сто двадцать пять граммов, бумага всегда одна и та же, (купленная в одном и том же торговом доме. А в сопровождающих их письмах, авиа и заказных, ты обязательно добавляешь, чтоб подчеркнуть свою скромность: «…известная во всем мире бумага». В сегодняшней телеграмме, хоть я ее и не читал, ты, конечно, написала, я же знаю тебя, сестра-корова, «искренне скорбим», напичкав ее всяческими соболезнованиями, горечью утраты, сожалениями и тоской, ты ловко умеешь лгать на бумаге, которую мне принес почтальон, — как бы не так, будто ты помнишь Маниньо! — я уверен, ты не дала бы почтальону за доставку и десяти тостанов на чай, это уж точно, как дважды два четыре, ведь все, что ты зарабатываешь, откладывается жиром на твоем пышном и сладострастном теле откормленной буржуазной дамы.