Избранные произведения - [58]

— Глаза дьявола на ангельском лице!

Тебя зовут просто Мария, это мне понравилось в тебе прежде всего. Я возненавидел одно обыкновенное женское имя с тех пор, как в седьмой школе ребята подняли на смех имя моей матери, и оно утратило для меня красоту. Я сказал: сын Пауло такого-то и такого-то и Марии Эструдес, а учительница меня поправила, да так резко, словно кричала на служанку, носившую имя моей матери:

— Жертрудес!

А с твоим именем такого случиться не может, правда? Вот почему, опасаясь твоих жадных поцелуев, приводящих меня в смятение, я люблю тебя, моя почти незнакомая двоюродная сестра пятнадцати лет. Я говорю: Мария, а не Мария-Элена, не Мария-Роза, не Мария да Консейсао или Мария да Пурификасао. У тебя нет другого имени, которое бы нарушило мраморную гладкость твоего лица, красоту твоих непокорных льняных волос. От твоего имени веет свежестью, оно согревает. Мария! — обращаюсь я к зеркалу, но между этим именем и фотографией другого, который был мной, и его многократными отражениями в зеркале стоят десять лет. Мария! — повторяю я. Однако твое имя — лишь облачко пара от моего дыхания на холодной поверхности зеркала, и мало-помалу оно исчезает. Твое имя никогда не вызывает у меня в памяти служанок, хотя почти всех их зовут Мариями, зато я на всю жизнь запомнил, как каждый год каждому учителю, заполнявшему мой ученический дневник, мне приходилось, к стыду моему, повторять: …мать — Мария Жертрудес…

И я произносил это имя, точно оно было не одно, а целых три, три непреодолимых препятствия: Мария — раз, четкое, с раскатистым «р» Жер — два, и Эструдес — три; я так привык говорить его, что никак не могу отучиться. «Эструдес, к вашим услугам», — повторяет мама заказчицам, бросая работу, чтобы примерить блузку, приметать кружевную оборку, сделать ажурную вставку, подшить подол платья, поднять петлю на чулке.

Я закрываю маленькое окошко, выходящее в сад нашего соседа, слесаря по металлу, раздумывая над тем, где бы еще раздобыть цветов. Маниньо не понравится запах тех, что я принесу, они пахнут мертвечиной, а я хочу, чтобы он чувствовал иной запах, нежный и грустный аромат цветов, чтобы он не сказал с отвращением: «Они пахнут мертвечиной, как и ты, Лена, эти дерьмовые цветы твоей матери», как сказал несколько лет назад, на Пальмовой аллее, под сирийскими акациями, с которых, точно капли дождя, падали цветы, когда они с Леной сидели на ступеньках теннисного клуба, а Лена в ответ расстегнула на груди блузку, положила его голову себе на грудь и сказала, весело улыбаясь:

— Но я пахну розами, Ниньо!

Я хочу принести цветы, которые существуют лишь в моем воображении или на груди Лены — они пахнут розами, но это не розы, — правда, тебе сейчас они уже не нужны. Ты лежишь в полутемной церкви, под тюлевым покрывалом, тебя не проводят в последний путь ни Лена, ни Марикота, ни Рут, потому что Рут, оцепеневшая от горя, смотрит в потолок сухими глазами, не в состоянии сдвинуться с места.

Однако я поклялся принести тебе цветы и ищу их, нелепый в своем траурном костюме, на обложках стоящих на этажерке книг, а может быть, это твои пальцы пробегают по корешкам?! Тепло твоих рук сохранилось в этой книге, написанной по-английски, ты начал было читать ее в переводе на португальский, но, не осилив и четырех страниц, выбросил в мусорный ящик, и во мне еще живо ощущение счастья, когда я слушал твои слова, относящиеся к роману Хемингуэя, который я теперь перелистываю, больше не глядя в зеркало:

— Будто я отравы наелся! Его даже переименовали здесь в Жордао! Разве имена можно переводить, черт побери?! Они как люди, которые их носят! Имя — это отличительный признак, новая кожа, прирастающая к нам на всю жизнь. Или Роберт Джордан был португальцем, черт возьми?!

Твои вспышки гнева, эта горячность, этот смех, это дружелюбие даже в ссорах — напрасно я теперь ищу все это, твои глаза закрылись навсегда, они обращены в потусторонний мир. Я поклялся принести тебе цветы, пахнущие розами, но не розы.

Солнце на улице ласково гладит меня своими лучами-пальцами, и я еще не знаю, что направляюсь к матушке Мари-Жозе за цветами для мертвых, она мне их даст, белые цветы с груди своей дочери, ставшей где-то в Европе продажной женщиной. Я вновь ощущаю ласковое тепло ладони Маниньо, повторяющего слова клятвы — я ее сам сочинил; все мы поклялись никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать друг друга — тогда тоже были белые цветы, только с деревьев мупинейры, что служат питьем и едой для колибри, и с красных акаций, что заменяли питье и еду в наших детских играх; другие цветы, гниющие среди мусора на свалке, нас не интересовали, и мы гордо ступали по ним во время прогулок, равнодушные к погибающей красоте. Сегодня на склоне дня я увижу этот холм, лодка закачается на волнах, и в лучах заходящего солнца он предстанет передо мной весь пунцовый, как губы кусающей меня Марии. Но в тот предзакатный час я ее не увижу. Я шагаю впереди, на шее у меня рогатка — ожерелье вождя; замыкает шествие Пайзиньо, у него лук из бугенвиллеи и стрелы из катанду; Кибиака вооружен рогаткой, Маниньо тоже, и глаза его, высматривающие птиц, печальны. Высокая, колышущаяся от ветра трава по пояс, распустившиеся после дождя желтые цветы — мы осторожно продвигаемся вперед. Вокруг таинственный лес, заросшие кустарником поляны, и отовсюду могут появиться враги, солдаты колониальной армии или партизаны, я говорю: индейцы, а Кибиака выражает вслух наши затаенные страхи, скорее воображаемые, чем реальные, однако заставляющие быстрей биться сердце: