Избранные произведения - [57]

— Не отпускай его на войну, Майш Вельо! Не отпускай его на войну! Ради всего святого…

Маниньо и партизан с карабином понимают различие между словами, но Маниньо спит в гробу вечным сном, покрытый от мух москитной сеткой, а застреливший его партизан был заживо сожжен. Его подожгли прямо на дереве из огнемета, когда обнаружили, что у него кончились патроны. Мне сообщил об этом капитан, он хотел утешить меня таким известием, но лицо его приняло странное выражение — горе, причиненное смертью моего брата-прапорщика, было запачкано, опорочено садистским блеском глаз этого капитана, глаз, понемногу утрачивающих страх, леденящий кровь при виде горящего человека-факела. Он сказал:

— Я поднял вашего брата, а он улыбался. Я никогда не видел такой улыбки у мертвого…

Один только я, никогда не видевший этой улыбки, буду помнить ее всю жизнь. Потому что Рут забудет, она примется хохотать как безумная, она и вправду лишится рассудка, едва очнется от горя, а у Марикоты воспоминания о Маниньо будут вытеснены ласками других мужчин. И все же счастливы те, кому довелось заслужить его любовь — высшую награду в нашей небогатой радостями жизни.

Один только я да капитан колониальной армии, видевший гибель Маниньо и подобравший его тело, а потом приехавший мне все рассказать. Сейчас он тоже находится в церкви, забился в темный угол, ему стыдно, что он живой рядом с этим молодым офицером, улыбавшимся перед смертью, он-то, капитан, знает, что никогда не будет улыбаться, потому что страх, точно новая кожа, пристал к нему на всю жизнь.

Солнце светит мне прямо в глаза, еще не просохшие от слез, когда мы выходим из переулка, Рут останавливается, зачарованная солнечной улыбкой Маниньо, как всегда шумного и жизнелюбивого, который обнимает сильными, щедрыми руками чуть смущенного Пайзиньо — он издали подает мне условный знак — товарищ по борьбе нас не выдал. Я счастлив, мне хочется засмеяться, громко, беззаботно, ведь Пайзиньо наконец пришел, но я не могу: в его смехе и даже в присутствии здесь, с нами, мне видится, как вскоре это увидит Рут во время нашей прогулки на лодке, смерть Маниньо.

И, не скрывая слез, без цветов, я вхожу в церковь Кармо.

Улица Цветов, цветочная улица, почему-то я не нашел на ней ни одного цветка, чтобы положить тебе в гроб, Маниньо, ты опять издеваешься над моим пристрастием к старым улицам, в яростном урагане разрушения их уцелело в Луанде всего четыре или пять. Ты радовался, глядя на расчищающие площадку бульдозеры, хлопал в ладоши, заливаясь счастливым смехом, и твердил: «Все начать заново! Надо стереть с лица земли кровь рабов, которой здесь до сих пор пропитаны особняки богачей и камни на мостовой». И как ты любил, на рассвете возвращаясь от меня, из моей комнатушки, ставшей вдруг жалкой и убогой, словно она стыдилась твоего присутствия в ней, когда все ветхое здание сотрясалось от твоих отягченных радостью шагов, как ты любил остановиться по малой нужде посреди одной из старых улиц, Солнечной или Торговой, Рыночной или Азиатского переулка, и криком разбудить предрассветную тишину:

— Надо смыть кровь рабов мочой хозяев!

Улица Цветов, я иду к доне Мари-Жозе попросить у нее белых цветов, которые она разводит с наслаждением некрофилки и всегда охотно дает, оросив попутно слезами, всем, кто, подобно мне — а меня она знает с детства, — одеты в траур и просят у нее цветы на похороны. Ей приятно, я в этом не сомневаюсь, быть нам полезной, хотя бы при похоронах близких, выпадающих на нашу долю, — это ее единственная отрада. Я вижу проникновенный взгляд матушки Мари-Жозе, устремленный на покрытые каплями росы белые лепестки в целлофане, она хочет улыбнуться, но у нее не хватает духу, и тогда я сам улыбаюсь ей, пускай она скажет мне в утешение или в награду, что ее старшая дочь тоже умерла для моего брата как возлюбленная.

— Маниньо погиб! Подумать только, какая страшная участь… Ведь у них был роман с Леной, ты знал?

Я знал, я видел сделанную ими с помощью автоматического аппарата фотографию, на которой оба они, невинные дети, стояли обнаженными, и нельзя было догадаться, где, когда и как была сделана эта фотография. Они были сняты на фоне неба, моря и песка, а такие пейзажи встречаются и на Капри, и на нашем острове Муссуло, и в песках бразильского штата Сеара, и на Яве, и на Кубе, а может быть, существуют только в моем воображении. Маниньо решительно разорвал фотографию на четыре части и так же решительно поднес ее к зажигалке, бумага горела на его ладони, а он даже не поморщился от боли и, когда остался один пепел, поднес его ко рту и проглотил:

— Рут заслуживает такой жертвы!

Искренне любящие женщины никогда не могут смириться с выдуманной любовью, существовавшей в воображении их любимых до встречи с ними.

Какое лицо, какие черты, какая жизнь глядят на меня из зеркала? Тридцать четыре года сгорания нервных клеток, и все те же, всегда одинаковые глаза, все те же — ты, мое зеркало, уверяешь меня, что я все такой же. Я завязываю галстук, получается хорошо, но я не ношу галстуков и пиджаков, и эти не мои, надев их, я вдруг кажусь себе чужим, это кто-то другой, а не я, говорит зеркало. Глаза мои смотрят на мое отражение, тогда я беру последнюю фотографию размером с увеличенную в четыре раза открытку — она отпечатана на плохой бумаге, без ретуши. Как и всякая красивая девушка, Мария имела свои причуды: ей во что бы то ни стало хотелось получить мое фото во весь рост; меня смешит старательно выведенное китайской тушью посвящение даме моего сердца. Она возвратила фотографию, поняв, что это увеличенное изображение самого себя мне ненавистно. Однако потом оно мне понравилось, потому что прежде принадлежало Марии, и я, двадцатичетырехлетний, смотрю с нее прямо в объектив фотоаппарата, без улыбки, улыбку я замечаю теперь в своих глазах, отражающихся в зеркале. Я ставлю фотографию рядом с собой, гляжу в зеркало, четырежды два — восемь, восемь всегда одинаковых глаз. Как это ты говорила, Мария?