Избранные произведения - [31]

Вскоре там же, возле озера, появился и огород, зелень росла круглый год; чтобы пройти к воде, надо было топтать грядки, а на это никто не мог решиться, так что Канини обошелся без забора и без изгороди. Постепенно забылось, что озеро когда-то принадлежало всем и никому. Хозяином его отныне считался Антонио Жулио Сантос, он же Канини.

А домов у него теперь было целых три: в одном, под черепичной крышей, он жил, в двух других помещалась лавка. Там все было по-прежнему: те же в зеленую краску крашенные окна и двери, только вывеску искусник Анакелето намалевал новую: «Лавка Канини».

А через некоторое время, если нужно было кому-нибудь объяснить, что это еще за Макуту такое, говорили просто: «Ну, где Канини живет, знаешь?», и водой приторговывать ему теперь не было надобности. Дом его значился во всех административных отчетах, в лавках торговали тканями и готовым платьем, продуктами и разными яствами. Всем заправлял и распоряжался папаша Машиньо, родом с Островов Зеленого Мыса, он же варил несравненную брагу двух сортов. Был у Канини и кабачок, где торговали распивочно и навынос, был, наконец, дом, где жил он с женой, был склад для угля, было множество разных палаточек и пристроечек. И надо всем этим высился гигантский тамаринд, шелестел густыми ветвями, словно рассказывая стародавние предания про колдунов и оборотней, охранял хозяйство Канини от зноя и жара.

И туда, под его прохладную сень, выходил по воскресеньям сам Канини в голубой пижаме тонкого шелка, выпивал со старым Мбаши, Анакелето и несколькими другими «основателями» Макуту, как они сами себя называли. А Ви́на приносила им стаканы с лимонным освежающим напитком.

Я не оговорился — Вина. Вина, единственная дочь сеньоры Нгонго, при крещении получившая имя Этелвины, вышла замуж за Канини. Все было честь по чести — и обручальное кольцо, и фата, только народу было мало: свидетели невесты — старый Себастьян с супругой, — сеньора Нгонго, для такого случая вырядившаяся в старомодное, из сундука вытащенное платье, и свидетели жениха.

— Свадьба почище чем в городе! — говорил по этому поводу Анакелето, которому непременно нужно было сунуть нос в чужие дела. — Красиво оделись, слова лишнего не проронили…

А сам Жулиньо Канини, он же Антонио Жулио дос Сантос, как торжественно вывел он в регистрационной книге, нарядный и улыбающийся, стоял в то солнечное субботнее утро рука об руку со своей молодой женой, сеньорой Этелвиной Нето дос Сантос, и с тещей, сеньорой Пасиенсией Нето — раньше все звали ее попросту матушка Нгонго.

* * *

Перемены совершаются исподволь, незаметно: обнаруживаешь их, когда уже и следа от прежнего не остается.

Стал потихоньку меняться и Жулиньо: меньше говорил, чаще хмурился, реже выходил под старый тамаринд к приятелям. Зато дела его шли в гору. Люди говорили: ворожит ему старая Нгонго. Денежки в доме теперь считали тщательно, все до последнего медяка, и, сколько ни получали, все было мало. Дело процветало, у Машиньо были медовые речи и железная рука, он все делал сам, освободив хозяина от всех забот. Появились и новые люди: выбрав ночку потемней, потихоньку пробирались они в контору Жулиньо. В Макуту их недолюбливали: считалось, что это они отваживают его от дружеских посиделок, что это из-за них он так изменился и так часто хмурится. А когда их не было, Канини и вправду улыбался в усы охотней, но все равно на молодом его лице лежала печать какой-то стариковской заботы. Ходил он всегда весь чистенький, наглаженный, подкрахмаленный — Вина старалась. Но справедливости ради скажу, что и раньше, бывало, не подумаешь, что ему приходится разливать масло, отвешивать зерно, пересыпать уголь: ни пятнышка не было у него на рубашке. Не похож он был на лавочника-кабатчика из захолустья. Разговаривал всегда вежливо, приятно, негромко. Портила его только походка: тяжело шаркал он подошвами, переваливался с боку на бок, как селезень. Но старики говорили: это ничего, вприпрыжку хорошо ходить только зеленым юнцам, жизни не знающим, а у человека солидного, основательного поступь должна быть твердая, шаг тяжелый. Сантос улыбался на это, приглаживая усы — а в усах сверкало уже немало белых нитей, — поправляя седеющие — это в тридцать-то четыре года — волосы.

Да, он заметно изменился: грустил, задумывался, взгляд его то и дело застывал на одной точке. Что-то его томило и печалило. Постепенно забывались его прибаутки: «Вот, говорят, «дружба дружбой, а табачок врозь». Я с этим не согласен. Дела надо делать с друзьями, уж они-то тебя не надуют…» — потому что все дела вел зеленомысец Машиньо.

Правда, он продолжал верить в долг, но требовал теперь верного обеспечения, а проще сказать — ценного залога, и управляющий Машиньо ходил по домам, отбирал вещи за неуплату. Раньше этим занимался сам Канини: говорил, что у него голова пухнет от накладных, расписок и фактур — «сами знаете, покупаю я за наличные, а продаю в долг», — и клиенту становилось жаль его, он сам отдавал ему что-нибудь в счет долга, пока Сантос перебьется. А теперь? Теперь все было по-другому: приезжали дружки Машиньо, и залог исчезал, словно его никогда и не было. Прибежит, бывало, владелец, принесет деньги, а выкупать-то и нечего. Тут начнутся крики и жалобы. Выйдет к нему Канини, повеет тогда прежним: