Избранное. Том второй - [27]

Никогда раньше Лоевица не интересовалась политикой. Как и все сельские женщины, политику она считала чисто мужским делом, а о государствах и правительствах имела смутное представление. О России Лоевица, конечно, знала больше, не только потому, что в доме о ней часто говорили, но и потому, что в юности ей самой довелось встречать и угощать русских солдат. Россия воплощалась для нее главным образом в лице генерала Гурко, которого она своими глазами видела у соседей, страшно этим гордилась и считала Гурко самым главным генералом на свете. Но в последнее время даже старая Лоевица стала интересоваться воюющими государствами, знала имена некоторых деятелей и все чаще стала спрашивать, скоро ли они думают заключить мир.

— Будет ли когда конец этой беде? — спрашивала она у мужа, глядя на него испытующе-внимательным взглядом, словно бы хотела угадать все, что тот от нее скрывает.

— Устал народ, — неопределенно отвечал Лоев. — Третья война[11] как-никак…

— Пока хранит нас господь, дотянуть бы так до конца, — горестно молилась она.

Не раз хотелось Лоевице поговорить с мужем о политике, о государствах, что сражаются между собой, о фронтах, но тот отвечал ей холодно и сухо. Он считал ее слишком темной для таких разговоров и не видел в них никакого смысла. Лоевица прекрасно понимала это и страдала. Ведь она интересовалась не потому, что была какой-то политиканшей, а потому, что ее детей подстерегала пуля. О детях своих, об их здоровье и жизни болела она душой… И приходил ей на память давний разговор со старухой-турчанкой из соседнего села. Было это вскоре после соединения Северной и Южной Болгарии, когда кончилась сербско-болгарская война 1885 года. Турки, которые до того все еще надеялись вернуть себе власть, поняли, что их господство на этой земле кончилось, стали продавать свои дома и земли и выселяться в Турцию. Однажды старая турчанка подозвала Лоевицу и сунула ей котелок со свежей пахтаниной. Разговорились. Нелегко было старой оставлять родные края, но что было делать, такова воля аллаха. В 1876 году в войне с Сербией турчанка потеряла сына.

— Поверь моему слову, Ангелица, — сказала она тогда, вытирая покрасневшие глаза, — иметь свое царство не так-то просто. Вот увидишь, не будет вам покоя от войн…

Лоевица совсем было забыла слова старой турчанки. А сейчас они все чаще и чаще приходили ей на память. И она спрашивала себя, неужто нельзя и свое царство иметь, и жить в мире с другими народами?..

От забот и непрестанных дум о сыновьях старая Лоевица высохла, лицо ее покрылось морщинами, глаза запали. С тех пор как началась эта проклятая война, сердце ее словно тисками сдавило. Да и по дому забот не уменьшилось. Внукам нужны были хлебушек, и горяченькое, да и сладенького им хотелось. Жиров не было, хлеба не хватало, царвули[12] продырявились, одежка не обновлялась…

Женщины стали собираться у калиток и сами, как могли, толковать события. Чаще всего говорили о старосте и его помощниках, которые припрятывали присылаемые для населения товары, тайком продавали их и наживались на чужой беде. Женщины проклинали этих «деятелей» и грозились как-нибудь собраться и выгнать их вон из села.

— Довольно уж мы терпели! — кричала Лоевица. — Двум смертям не бывать, так давайте хоть покажем этим гадам, где раки зимуют!

Сколько она себя помнила, в доме вечно чего-нибудь не хватало, вечно нужно было по сто раз прикидывать, как свести концы с концами, но такой нужды, как в эту войну, она не могла даже припомнить.

Старой Лоевице становилось легче на душе, лишь когда кто-нибудь из сыновей на денек-другой приезжал в отпуск. Вот и сейчас она радостно встретила Илию, младшенького. Почти два месяца не было от него писем. Оказалось, что это время он пролежал в госпитале, а поправившись, получил на двадцать дней отпуск. Илия закончил два класса прогимназии, и старый Лоев считал сына человеком ученым. На его мятых погонах желтели нашивки младшего унтер-офицера. Ребятишки с любопытством их ощупывали, а родители поглядывали на них со скрытой гордостью. Они считали, что Илия мог бы еще больше продвинуться на военной службе, если бы не был таким резким и своенравным. Несколько раз отец пытался внушить ему, что он должен быть более послушным и спокойным, но Илия только отмахивался и переводил разговор на другое.

Война ему осточертела. В 1911 году его мобилизовали и продержали в казарме до 1914 года. Потом вызвали на маневры. В пятнадцатом году он женился, а через несколько месяцев его вновь заставили натянуть солдатскую шинель. И вот уже на дворе конец семнадцатого, а он все на фронте, все в огне.

— Ни конца, ни краю! — ругался он, мечтая вернуться к семье, взяться за настоящее дело, пожить спокойно.

Ребятишки, копавшиеся в его солдатском мешке, вытащили пропахшие потом портянки, грязное белье, несколько книжек «Походной солдатской библиотечки» и три изданные отдельно сказки в пестрых обложках. На самом дне завалялся кусок хлеба. Солдатского хлеба. Солдатского хлеба, приготовленного из какой-то загадочной смеси. В нем были и полова, и кукуруза, смолотая вместе с початком, и просо, и еще какие-то неведомые обсевки. Хлеб оказался клейким, горьким, противным.