Избранное - [5]

Общественная значимость повести Шаркади заключается не только в тех нравственных уроках, которые можно извлечь из грустной истории смирившейся со своей жалкой участью Эвы. В «Трусихе» создан и убедительный, жизненный образ человека, не отступающего перед трудностями, уверенного в своих силах и возможностях, — подлинного и в то же время вполне обыкновенного героя своего времени. «В Иштване Сабо сосредоточены все достижения прошедших полутора десятилетий и облагораживающие перспективы социалистического строя», — писал Ласло Б. Надь в год выхода «Трусихи», последнего произведения И. Шаркади.

Творчество Шаркади, неожиданно и слишком рано ушедшего из жизни, не раз служило предметом дискуссий в критике. Неровность и некоторые противоречия его творческой эволюции давали повод, например, говорить о незавершенности и неорганичности наследия Шаркади. Однако, если взглянуть на это наследие с дистанции сегодняшнего дня, то взгляд наш задержится прежде всего на лучших его достижениях, которые и обозначают путь, достаточно прямой и внутренне логичный, что проделал Имре Шаркади за каких-нибудь пятнадцать лет от символизировавшего вековую покорность венгерского крестьянства каменщика Келемена к пробудившемуся активному мироощущению Яноша Гала и от него — к Иштвану Сабо, исторически новому человеку социалистической Венгрии.

В. Середа

Рассказы

Каменщик Келемен

Мы шестой уж день кладку делали. До чего ж только не доведут человека такие вот шесть дней! Я камни брал да так их поглаживал и похлопывал, к месту подгоняя, словно этим можно было кладку уберечь. А сам знал, что все равно обрушится… Идти бы нам лучше по домам, по тридцать раз на дню говорил Ижак. И было это у него, как у других ругань. Будто из себя тянул он тягостные эти слова: идти-и б нам лу-учше по дома-ам, подобру-поздоро-ову… А Матэ еще и бранился, то и дело кладку прерывая. — Что за дела с этой крепостью, Келемен! Проклятье на здешних местах лежит. Или не знаете? Женщина одна своего ребенка в лесу здесь бросила. Сгинул он, волки съели его.

И когда пришел четвертый неладный день, а за ним и пятый и шестой, и Ижак все чаще повторял свое «идти по домам», и Матэ, все больше кряхтя, бросал кладку, — да будь она трижды проклята, когда ж конец-то наступит! — ясно стало: что-то должно все же случиться. Клали мы стены, а они рушились. Ночью проснулись от грохота — опять рушится, и в обед валился кусок изо рта — опять рушится. Смотрели, смотрели мы вокруг, на камни да на лес, думали о нечистой силе, о той женщине и о том, что же все-таки будет. Случится что-то, сказал Болдижар, и, глядя на него, прямо тошно становилось: так заплыл он жиром за шесть этих дней.

— Откуда что и берется? Мы повысыхали на этом, а тебе все в тело.

Матэ ворчал, что Болдижар, верно, сам черт, хотя настоящим чертом с рогами да с копытами он все же не выглядел. Даже на белобрысого тощего Мефистофеля, который рога внутрь носит, похож не был, — но ежели все-таки черт Болдижар, то черт зажравшийся, нажившийся, — подумал я вечером шестого дня, когда Болдижар сказал, что надо что-то делать.

Надо бы, это верно.

А он уж и знал что. И говорил, говорил, надо, мол, изгнать порчу из этих мест, душой сте́ны подпереть, дурная душа их рушит, добрая поддержать должна. — Наша добрая душа много дней уж там, в нас она только на ночь возвращается. А мы б ее и на ночь стенам отдали, чтоб только не валились они. Чтоб камень на камне остался.

А мы знай помалкивали и со вниманием смотрели на Болдижара, а он на нас: поди узнай, что у кого на уме. Он сала откусил: — тут грех женский, сказал, дурной женщины грех… Искупить, стало быть, доброй женщине надо. Однако, — подумал я, а со мною и другие; Матэ даже браниться перестал, — с каких это пор женщины крепости строят? — Нет, не так, — сказал Болдижар.

И растолковал нам, что стене, мол, добрая душа нужна, замуровать в нее женщину надо. Она и будет кладку держать изнутри. И смотрели мы на него, как на помешанного, откуда женщину-то взять, и какая дура позволит замуровать себя в стену. Но Болдижар все говорил, и лица вокруг все мрачнели. — И-ии, — сказал Ижак, — Чтоб тебя… — почесал затылок Мартон. И понял я, что беды не миновать. Понял и сказал: чушь ты несешь, Болдижар, чтоб мы своих жен в стену замуровывали?

— Нет, — сказал Болдижар, — только одну. Самую первую. — Подумали уж о том и другие, по глазам было видно да по пальцам, что камни скребли. Пряча взгляды, думали все о том, что нас двенадцать, и о том, что… Конечно же, о тех шести днях прошедших. И я тоже. Не было б за нами тех шести дней, не было б так тяжко ответ держать. И еще сказал Болдижар, что пройдет неделя, да не одна, а может, и все три — будет все хуже.

А каким будет то худо, что хуже нынешнего?

— К тому ж, — сказал Болдижар, — коль взялись за постройку, и об том помнить надо.

И о том думали мы, но больше о другом. Потому как завтра или послезавтра привидение это мы увидим и услышим. Как оно стену рушит. А кто видит такое…

— Ну, — сказал Матэ. Больше ничего не сказал, но значило это, по всему видать, что он согласен. Ижак размышлял еще, и Болдижар не сказал больше ни слова, а только смотрел на нас, зыркал туда-сюда, и глаза у него были как у поросенка, — страшно нам стало от этих колючих его, поросячьих глаз. — Что до этого… — выдавил из себя Ижак и тем уж обязался. Видел я, что не заставят себя ждать и остальные. Гергей думал долго, и вот на меня одного все уставились. И Болдижар, и Михок, Каруй, Иллеш, — все одиннадцать.