Избранное - [7]

Уже полтора года мы оба не были в отпуске. Ботинки мои прохудились, и в них хлюпала декабрьская жижа.

— Знаешь, — сказал я Дани, — я, пожалуй, попробую. На следующем же привале.

Мы оба озабоченно поглядели вперед — когда-то он будет, этот следующий привал. А вдруг не скоро!.. И риска меньше: сейчас два километра назад идти, а потом все пять придется. Я остановился у канавы перешнуровать ботинок, колонна медленно текла мимо меня. Солдаты скользили, шлепали по грязи, господин ефрейтор, замыкавший колонну, крикнул мне: «Не отставай, ты…» И через десять — пятнадцать шагов снова: «Эй ты, отставший, догоняешь? Сейчас привал будет, тогда и переобуешься».

Я еще долго возился со шнурками, а когда колонна была уже далеко, перемахнул через канаву и побежал назад, чтобы быть от них подальше, а потом пошел напрямик через пашню. Вообще-то это была не пашня, скорее жнивье. В прошлом году здесь росла кукуруза, это я помню, а что в этом году — не разобрать сейчас: темень, грязь. Я быстро дошел до нашего поля и до дома. Все, конечно, уже спали.

Я постучал, старики проснулись первыми. Я слышал, как мать, отыскивая спички, спросила: «Кто там?» Она спросила просто так, в темноту, а когда зажгла лампу, в дверях повторила снова: «Кто там?» — «Это я, я», — говорю, но она, конечно, не сразу узнала мой голос. Разве могли они ждать меня?

И Маргит тоже не могла поверить своим глазам, когда я вошел в дом. Они сразу начали хлопотать у плиты, чем бы попотчевать меня. А отец стал расспрашивать, как я попал домой.

Я сказал, что поел бы, но лучше, чтоб они погрели мне немного воды для ног. Я снял ботинки и, прижав ступни к печке, попробовал отогреть их. Для того, кто вспотел, а потом мерз и день и два, лучше всего, конечно, сухое тепло, но мне хотелось опустить ноги в теплую воду. Они приготовили мне и воду и еду, отец спросил, есть ли у меня сигареты. Я сказал, что нет, и попросил у него табаку. У меня в кармане была одна табачная пыль.

— Значит, такие у вас дела? — спрашивает отец.

— Такие, — отвечаю, — хуже некуда. Сигареты сам раздобывай где хочешь.

— А нам говорят, сигарет потому нет, что табак солдатам нужен.

Они спросили меня, сколько я у них пробуду. Я не хотел ничего говорить, человек наперед мало что знает, а попусту болтать — какой прок. Я сказал только, чтоб не спрашивали…

Ноги у меня в воде отошли, и мне сразу так захотелось спать, что я чуть не заснул на стуле. Но все равно, лучше заснуть на стуле, чем сидеть сейчас с Дани и его приятелями у придорожной канавы.

И еще я не знал, чего мне хотелось больше: лечь с женой или спать. Когда я на минутку прислонялся головой к стене и ноги начинало покалывать в теплой воде — тогда спать. И в постели я пересиливал себя, чтобы не заснуть, пока старики не погасили лампу. Спал я плохо — ночью просыпался весь в поту, а проснувшись, не мог понять, где я, и уже под утро услышал, как отец разговаривает с кем-то во дворе.

Светило солнце, когда я проснулся. В комнате никого не было, я слышал, как в кухне потрескивает огонь и как по двору ведут лошадь. Маргит стряпала, потрошила цыплят — сразу несколько. Я спросил у нее: зачем столько, неужели на завтрак? Не для нас, сказала она, на рассвете приехали гости, они и будут есть. Не понравилось мне это. На кой черт, говорю я, резать цыплят из-за гостей, которые являются в дом на рассвете? Ведь писали, что мало цыплят.

— Ничего не поделаешь, — сказала Маргит, — солдаты. Здесь остановились, заплатили. Пришлось отдать.

В кухню вошла мать, я спросил у нее, что это за солдаты. Не нравилось мне, что они сюда пожаловали.

— Ну, такие, наполовину штатские, — сказала мать. — Человек десять. На грузовике приехали.

— Вот черт принес. А когда уедут? — спросил я. — Не сказали?

— Нет.

— Убирались бы они подобру-поздорову. Что, если они придут сейчас в кухню есть, мне куда деваться? Они и во дворе и в конюшне, мне и не выйти никак.

— Почему не выйти? — сказала мать. — Ты что, боишься их? Ты ведь тоже солдат.

— Да, но с этими мне лучше не встречаться. Так вы говорите, они наполовину штатские?

— Да, но они солдаты. Оружие у них…

Я вернулся в комнату, мать тоже прошла за мной, хотела, видно, что-то сказать, но не решалась. Она только пристально вглядывалась в мое лицо, не перестану ли я хмуриться. Я начал одеваться. Если они все-таки войдут сюда, — что ж они, из постели меня будут выволакивать в рубашке, в кальсонах?

— Что вы так тревожитесь? — спросил я наконец у матери, которая все что-то перекладывала с места на место.

Но она ничего на это не ответила, стала только говорить, что, наверно, большой беды не будет из-за того, что пустили их на постой. Да они и не очень-то спрашивали, пустим мы их или нет.

Конечно, я и сам это знал, сейчас не очень-то спрашивают разрешения на постой. Особенно те, что приезжают на грузовиках. А мать опять за свое: ну и что такого, если они и увидят меня!

— Да так, — сказал я. — Поверьте, может быть беда. И не спрашивайте меня. И вообще, лучше не говорить им, что я здесь, да и хорошо было бы принести сюда мои вещи из кухни.

— Они уже видели их, — сказала мать. — И спросили, чье это, так что пришлось сказать. Потом спросили, сколько у меня сыновей воюет, а когда узнали, что старший погиб в прошлом году на фронте, сказали, что я могу гордиться им.