Карсон Маккаллерс
ЗАТРАВЛЕННЫЙ
ПеревелАртем Липатов
Еще на углу Хью начал выглядывать мать, но во дворе ее не было. Иногда она копалась в узкой клумбе с весенними цветами — иберийкой, турецкой гвоздикой, лобелией (она научила его названиям) — но сегодня перед домом на зеленой лужайке, обрамленной цветочным многоцветьем, под хрупким апрельским солнышком было пусто. Хью побежал по тротуару, Джон — за ним. В два прыжка они одолели крыльцо, и дверь захлопнулась за ними.
— Мама! — позвал Хью.
Тишина ничего не ответила. Они стояли в пустом холле с навощеными полами, и Хью почувствовал: что‑то не так. В камине гостиной не горел огонь, а он привык к его мерцанию в холода, и комната в этот первый теплый день выглядела странно голой и безрадостной. Хью поежился. Хорошо, что с ним Джон. Солнце освещало красный кусок на цветастом ковре. Ярко–красный, темно–красный, мертво–красный — Хью вдруг стало дурно от зябкого воспоминания о «том разе». Красное почернело перед глазами.
— В чем дело, Браун? — спросил Джон. — Ты такой бледный.
Хью вздрогнул и потер лоб.
— Ни в чем. Пошли лучше на кухню.
— Я не могу сидеть долго, — сказал Джон. — Я должен продать эти билеты. Надо поесть и бежать.
Кухня с чистыми клетчатыми полотенцами и вымытыми кастрюлями сегодня была лучшей комнатой во всем доме. На эмалированной крышке стола лежал лимонный пирог, который она испекла. Успокоенный обычным видом кухни и пирогом, Хью отступил в холл и задрал голову к верхней площадке лестницы:
— Мама! Мамочка!
Ответа снова не было.
— Этот пирог моя мама испекла, — сказал он. Он быстро отыскал нож и воткнул в самую середину — унять растущее чувство ужаса.
— А тебе можно его резать, Браун?
— Ясное дело, Лэйни.
Нынешней весной они звали друг друга по фамилиям, если не забывали уговор. Хью это казалось лихим, взрослым и почему‑то — благородным. Джон нравился Хью больше других мальчишек из школы. Он был на два года старше, и по сравнению с ним остальные казались скопищем придурков. Джон учился лучше всех в классе — башковитый, но в учительских любимчиках не ходил, а к тому же был лучшим спортсменом. Хью только перешел в старшие классы, друзей у него было немного — он держался несколько отчужденно, потому что очень боялся.
— У мамы для меня всегда есть что‑нибудь вкусное после школы. — Хью положил Джону — Лэйни — на блюдце большой кусок пирога.
— Пирог, безусловно, классный.
— Корочка — из дробленого крекера, а не из простого теста, — сказал Хью, — потому что с мукой много возни. Нам кажется, крекеры ничуть не хуже. Конечно, мама может и обычный пирог из муки испечь, если захочет.
Хью не сиделось на месте; он ходил по кухне взад–вперед и откусывал пирог, держа ломоть в руке. Его каштановые волосы торчали дыбом — он нервно ерошил их, — а мягкие золотисто–карие глаза наполняло страдальческое недоумение. Джон, сидевший за столом, почувствовал, что Хью не по себе, и оплел одной ногой другую, болтавшуюся.
— Я действительно должен продать эти билеты «Клуба Веселья».
— Не ходи, а? У тебя еще весь день впереди. — Хью боялся пустого дома. Ему нужен Джон, нужен хоть кто‑нибудь; больше всего ему нужно слышать голос матери, знать, что она с ним, дома. — Может, мама в ванной, — сказал он. — Я еще покричу.
Ответом на его третий зов вновь была тишина.
— Наверное, она пошла в кино или за покупками, или еще куда.
— Нет, — ответил Хью. — Она бы оставила записку. Она всегда так делает, если уходит куда‑то, а я должен прийти из школы.
— Мы же не искали записку, — сказал Джон. — Может, она оставила ее под ковриком или в гостиной где‑нибудь.
Хью был безутешен.
— Нет. Она бы оставила ее прямо под пирогом. Она знает, что я всегда сразу бегу на кухню.
— Может, ей позвонили, или она вдруг вспомнила, что должна сделать что‑нибудь.
— Ну, может быть. Она папе говорила, что на днях собирается себе одежды купить.
Но этот всплеск надежды не дожил даже до конца фразы. Хью откинул волосы назад и рванулся из комнаты.
— Я лучше наверху погляжу. Пока ты здесь сидишь.
Он остановился, схватившись за столб винтовой лестницы; от запаха лака, от закрытой белой двери в ванную «тот раз» ожил перед глазами снова. Он уцепился за столб — ноги отказывались подниматься наверх. Снова завертелось красное, болезненно–темное. Хью опустился на пол. «Зажми голову между колен», — приказал он себе, вспомнив скаутские правила первой помощи.
— Хью! — позвал Джон. — Хью!
Голова переставала кружиться, и Хью разозлился: Лэйни назвал его обычным именем, решил, что Хью — маменькин сынок, недостойный того, чтоб его звали по фамилии, так благородно и лихо, как бывало раньше. Когда он вернулся на кухню, тошнота прошла совсем.
— Браун, — сказал Джон, и досада сразу исчезла. — Есть в этом заведении кое‑что из‑под коровы? Такая белая, текучая жидкость. По–французски называется lait. А здесь мы зовем ее старым добрым молоком.
До Хью сначала не дошло.
— О, Лэйни, я — осел! Пожалуйста, прости меня. Я правда забыл. — Он достал из холодильника молоко и принес два стакана. — Я не подумал. Отвлекся.
— Я знаю, — сказал Джон. Спустя секунду он тихо спросил, пристально глядя Хью в глаза: — А почему ты так о ней беспокоишься? Она болеет, Хью?
