Затравленный - [2]

Хью знал, что сейчас в том, что его назвали по имени, нет ничего обидного: Джон говорил слишком серьезно. Джон нравился ему больше всех остальных друзей, которые у него были. Сидеть с ним за столом казалось очень правильным и даже безопасным. Хью смотрел в серые, спокойные глаза Джона, и эта целебная близость смягчала ужас.

Джон спросил снова, так же настойчиво:

— Хью, твоя мать больна?

Хью не ответил бы никому другому. Он ни с кем не разговаривал о матери, кроме отца, но даже такие всплески задушевности были редкими, тайными. Они с отцом касались этого, только когда были заняты чем‑то: плотничали, например, или те два раза, когда ходили в лес на охоту, или готовили ужин, или мыли посуду.

— Не то чтобы больна, — ответил он. — Но мы с папой за нее переживаем. По крайней мере, раньше переживали.

— Что‑то с сердцем?

Голос Хью напрягся:

— Ты слыхал, как я подрался с этим уродом Клемом Робертсом? Я его поганой рожей прямо в гравий сунул, вообще чуть не убил. У него до сих пор шрамы — по крайней мере, дня два весь в бинтах ходил. Меня потом неделю после уроков оставляли. Но я чуть не убил его. Да и убил бы, если бы мистер Пакстон меня не оттащил.

— Слыхал.

— А знаешь, почему я хотел его убить?

Джон на мгновение отвел взгляд.

Хью напрягся сильней; мальчишеские руки, все в ссадинах, вцепились с край стола; он глубоко и хрипло вздохнул.

— Этот урод рассказывал всем, что моя мать была в Милледжвилле. Трепался, что моя мать — ненормальная.

— Вот же ублюдок.

Хью произнес ясно и потерянно:

— Она действительно была в Милледжвилле. Но это не значит, что она сумасшедшая, — быстро добавил он. — Эта большая больница, на весь штат, и там есть корпуса для сумасшедших, и другие — для тех, кто просто болеет. Мама просто немного болела. Мы с папой подумали и решили, что в милледжвилльской больнице отличные врачи, и там за нею будет хороший уход. Но она нормальнее кого угодно на свете. Ты же знаешь мою маму, Джон. — И он снова сказал: — Мне надо сходить наверх.

— Я всегда считал, что твоя мама — одна из самых приятных дам в этом городе.

— Понимаешь, с мамой странная вещь случилась, и после этого ей стало грустно.

Признание, эти первые потаенные слова, вскрыло нарыв секрета в мальчишеском сердце, и Хью заговорил быстрее — настойчиво, находя в этом неожиданное облегчение.

— В том году мама решила, что у нее будет маленький ребеночек. Она договорилась об этом с папой и со мной, — сказал он с гордостью. — Мы хотели девочку. Я собирался выбрать ей имя. Мы так радовались. Я откопал все свои старые игрушки — электрический поезд с рельсами… Я хотел назвать ее Кристал — как тебе такое имя для девочки? Что‑то яркое и изысканное, скажи?

— И малышка родилась мертвой?

Даже при Джоне уши Хью вспыхнули, и он взялся за них холодными руками.

— Нет, это называется «опухоль». Вот что было с мамой. И ей в больнице сделали операцию. — Ему было стыдно, и говорил он очень тихо. — А потом она, как сказали, «сильно изменилась». — Ужасно произносить такие слова. — После этого ей стало грустно. Папа сказал, что это потрясение нервной системы. Так у женщин бывает: когда просто грустно и нет сил.

Хотя на кухне не было ничего красного, нигде ничего красного не было, Хью опять подобрался к «тому разу».

— И однажды она просто сдалась — однажды прошлой осенью. — Глаза Хью широко открылись и вспыхнули: он снова поднимался по лестнице и открывал дверь ванной, — и сейчас прикрыл глаза рукой, чтобы отогнать воспоминание. — Она хотела… ну, поранить себя. Я нашел ее, когда пришел из школы.

Джон осторожно погладил Хью по рукаву свитера.

— Не волнуйся. Мало ли кто попадает в больницу, потому что у них нет сил, и им грустно. Такое с каждым может случиться.

— Пришлось положить ее в больницу — в самую хорошую. — Воспоминание об этих долгих, долгих месяцах было залито глухим одиночеством, жестоким, как «тот раз» — сколько это длилось? В больнице мама могла гулять и всегда носила туфли.

Джон осторожно произнес:

— Пирог — просто класс.

— Мама классно готовит. Она умеет мясной пирог и рулет из лососины — и еще стейки, и хот–доги тоже.

— Терпеть не могу есть впопыхах, — сказал Джон.

Хью так боялся остаться один, что сердце громко забилось сигналом тревоги.

— Подожди, — сказал он. — Давай еще поговорим.

— О чем?

Хью не смог ответить. Даже Джону Лэйни. Он никому не мог рассказать о пустом доме, обо всем этом ужасе.

— Ты когда‑нибудь плачешь? — спросил он. — Я — нет.

— Иногда плачу, — признался Джон.

— Жалко, что мы не познакомились, когда мамы здесь не было. Почти каждую субботу мы с папой ходили охотиться. И ели только перепелок и голубей. Тебе бы это понравилось. — Почти шепотом он добавил: — А по воскресеньям ездили в больницу.

Джон сказал:

— Продавать эти билеты — дело хитрое. Многим оперетты, которые ставят в школьном «Клубе Веселья», совсем не нравятся. Если там не играет никто из знакомых, люди лучше посидят дома и посмотрят хорошую передачу по телевизору. А многие покупают билеты потому, что туда другие ходят…

— Мы себе скоро телевизор купим.

— Я без него вообще не могу, — сказал Джон.

Хью вдруг принялся оправдываться: