Затравленный - [4]

Он открыл дверь ванной, и на секунду ужас, травивший его весь день, нарисовал перед глазами все так, как было в «тот раз». Мама лежала на полу, повсюду кровь. Мама лежала мертвая, и повсюду была кровь, кровь на ее разрезанном запястье, кровь ручейком стекала в ванну и стояла там лужицей. Хью прислонился к косяку и взял себя в руки. Перед глазами прояснилось, и он понял, что сейчас все совсем не так, как в «тот раз». Апрельское солнце трепетало на белом кафеле. Ванная была яркой, как обычно, в окне сияло солнце. Он зашел в спальню — там стояла пустая кровать под розовым покрывалом. На туалетном столике лежали дамские вещи. Комната выглядела как обычно, словно ничего не случилось… ничего не случилось, и он бросился на стеганое розовое покрывало и заплакал от облегчения и тяжелой, унылой усталости, которая длилась так долго. Рыдания сотрясали тело, и джазовое быстрое сердце успокаивалось.

Все эти месяцы Хью не плакал. Он не плакал в «тот раз», когда нашел маму на полу в пустом доме, а вокруг была кровь. Не плакал — но сделал ошибку, которую не должен был делать скаут: сперва поднял тяжелое окровавленное тело матери и только потом начал ее перевязывать. Он не плакал, когда позвонил отцу. Не плакал те несколько дней, когда они решали, что делать дальше. Не плакал, даже когда врач предложил Милледжвилль, и когда они везли ее на машине в больницу — хотя отец проплакал всю обратную дорогу. Он не плакал за едой, которую они готовили — каждый вечер стейки, целый месяц, пока не почувствовали, что стейки уже лезут из глаз и ушей; они перешли на «хот–доги», но и те полезли из ушей и глаз. Они жили среди остатков пищи на загаженной кухне — в ней никогда не было чисто, кроме субботы, когда приходила уборщица. Он не плакал теми одинокими вечерами, когда сидел один в школе после драки с Клемом Робертсом и знал, что остальные мальчишки тоже думают гадости о его матери. Он сидел дома в грязной кухне, ел сушеный инжир или шоколадные батончики. Или шел смотреть телевизор к соседке, мисс Ричардс, старой деве, которая смотрела передачи для старых дев. Он не плакал, когда отец напивался до того, что не мог есть, и Хью приходилось ужинать одному. Он не плакал даже в те длинные, томительные воскресенья, когда они ездили в Милледжвилль: там он дважды видел босую женщину на крыльце, она разговаривала сама с собой. Женщина была пациенткой, и при виде нее его охватывал ужас, которого он не мог объяснить. Он не плакал, когда мама в самом начале сказала: «Не наказывайте меня, не оставляйте меня здесь. Поедем домой». Он не плакал от жутких неотступных слов: «сильно изменилась» — «сумасшедшая» — «Милледжвилль», — он не мог плакать все те долгие месяцы, наполненные тупым ожиданием и ужасом.

Он все еще рыдал на розовом покрывале, мягком и холодном под его влажной щекой. Он всхлипывал так громко, что не услышал, как открылась входная дверь, не слышал, как мать позвала его, не слышал даже ее шагов по лестнице. Он рыдал, когда мать дотронулась до него, и вжался лицом в покрывало. Он даже весь напрягся и попытался отбрыкнуться от нее.

— Почему, Любимка? — спросила мать, назвав его давним детским именем. — Что случилось?

Он зарыдал еще громче, хотя мать старалась повернуть его лицом к себе. Он хотел, чтобы она беспокоилась. Он не поворачивался, пока она не встала с кровати, и только тогда взглянул на нее. На ней было незнакомое платье — из синего шелка, похожего на бледный весенний свет.

— Милый, что случилось?

Ужас всего этого дня отступил, исчез, но он не мог рассказать о нем матери. Он не мог объяснить, чего боялся, не мог объяснить ужас от того, чего никогда не существовало. Но когда‑то же оно было.

— Зачем ты это сделала?

— Первый теплый день, и я просто вдруг решила пойти купить новой одежды.

Но он говорил не об одежде; он думал о «том разе», о той обиде, что родилась, когда он увидел кровь, об ужасе и немом крике: почему она так поступила со мной? Он думал об обиде на мать, которую любил больше всех на свете. Все эти последние тоскливые месяцы гнев боролся в нем с любовью и чувством вины.

— Я купила два платья и две нижние юбки. Тебе нравится?

— Я их ненавижу! — сердито сказал Хью. — У тебя нижняя выглядывает.

Она дважды повернулась; краешек нижней юбки ужасно торчал.

— Но она и должна быть видна, глупый. Такой стиль.

— Мне все равно не нравится.

— Я в чайной съела сэндвич с двумя чашками какао, а потом пошла к Менделю. Там столько симпатичных вещей, что трудно было оторваться. Я купила эти два платья и — посмотри, Хью! Туфли!

Мать подошла к кровати и зажгла свет. Туфли были на низком каблуке и голубого цвета, с бриллиантовыми блестками на носках. Он не знал, к чему придраться.

— Они больше похожи на вечерние, чем на такие, в которых просто выходят на улицу.

— У меня никогда раньше не было цветных туфель. Я не могла их не купить.

Мать как бы протанцевала к окну; нижняя юбка крутилась под новым платьем. Хью перестал плакать, но все еще сердился.

— Мне не нравится, потому что похоже, что ты стараешься казаться молодой, а тебе уже, наверное, сорок.

Мать замерла у окна. Лицо ее внезапно стало тихим и грустным.