Избранное - [178]

— А как рыба? — крикнул с площадки Бес, бросил крыло, которое он укладывал, и подскочил ко мне, стал колотить кулаком по неводу под стропом. — Рыба! Это, братцы, рыба! Га-га! Клянусь бородой Нептуна, рыба. Это рыба.

— Командир, попробуй сам, чего его слушать, ведь это Бес.

— Если это не рыба, я не Бес.

Я попробовал набивку невода под стропом, груз был «живой», это, конечно, рыба, ошибки или недоразумения исключаются до абсолютности, это рыба… и много… много рыбы — но ничего в моей душе не дрогнуло и не шевельнулось, я так же равнодушно стропил невод.

— Га-га-га!

— Да цыц!

Впрочем, почему же это меня не радует, ведь это космическая удача, сенсация, победа. Сегодня в Пахачу, часа через четыре — туда бежать-то всего пару часов — я привезу полный сейнер рыбы, рыбонасос откачает ее в полчаса, минут за двадцать, и еще успею заловиться, и даже еще к вечеру, да тут ее, кажется, не один груз, только вози… весь флот берет за три дня один груз, мы — в один день, а может, за один замет три груза, три дня — и квартальный план. Ведь это гром по флоту, гром с молниями… ну, почему я равнодушен?

— Га-га-га!

— А ну еще пару жваков возьмем! — орал Казя Базя. — Подтащим невод к борту, посмотрим. Шевелись, мухобои!

Через пару перехватов невод подошел к борту, рыба из него вываливалась ленивыми лепехами — промысловая, конечно! — величиной со стиральную доску, уходила через верх сквера — не только кутец и горловина были набиты ею, но самая верхняя часть невода.

— На четыре груза! — орал Бес. — Га-га-га!

Казя Базя кинулся в рубку, чуть толкнул сейнер назад, невод потащился за сейнером — у борта качнулась исполинская колбаса, уходящая вглубь и перетянутая пожилинами.

— Половина квартального плана! — надрывался Бес. — Га-га-га!

А меня ничего не трогало. В душе было то настроение, что появилось перед неминуемо ожидаемым крахом… Как в детстве, когда я строгал ножичком свистульку. Я бросил строп и присел на борт.

— А ну, шевелись, мухобои! — распоряжался не без морских вариаций Казя Базя. — Жека, готовь трюм! Быстрее! Есенин и Бесяра, тащите каплер и буй. Трюм и палубу зальем, остальная пусть в неводе. Отколем невод и поставим на буй! А ну, мухобои!

— Перевозкой займемся! Га-га-га! Сигай будет локти кусать. Га-га-га!

— Да сколько же ее там?

Меня ничего не трогало… в душе было все так же.

V

Через какое-то время, залитые рыбой — огромнейшие, золотистобрюхие лепехи — до самого брашпиля, двигались на сдачу в Пахачу, которая уже виднелась на горизонте. Невод же с рыбой — в нем осталось больше чем на два груза — оставили в море на буе. Парни как духи носились по судну, будто в поспешной драке, когда надо быстро сделать свое дело и поскорее сматывать. Я все так же сидел на борту, курил. Настроение было все то же, иногда звучал хриповатый басок Страха: «Её здесь как грязи… смотри и запоминай».

Подошел Казя Базя, молча толкнул в плечо — мне показалось, что кувалдой меня двинули или я наткнулся на буфер медленно движущегося вагона.

— Ты Фаттахову позвонил?

— Бесяру послал, он это умеет делать, натемнит так, что сам черт ничего не поймет и не догадается, где мы, а Фаттахов догадается.

Подошел Дед. Он остановился напротив меня, разминал папиросу.

— Командир, как ты думаешь, мы с тобой моряки?

— Нет сомнения, Дед.

— Ты примешь мои извинения?

— С большим удовольствием, Альберт Андреевич.

Дед хорошо пожал мне руку. Закурили. Немного погодя он спросил:

— А о чем ты все думаешь?

— Так… случай из детства вспомнил.

— Именно?

— …пустяк.

Пропал моряк

I

— Отличный парень был, — сказал старпом.

— Хороший матрос был, — сказал капитан.

— И зачем она ему? — вмешался Васька Жук, ворочая рулевую баранку. — С «довеском»…

— Ну «довесок», положим, ни при чем, — заметил старпом, — а вот с моря ушел…

— Я бы из-за бабы ни за что с моря не ушел, — шмыгнул носом Жук. — Удовольствие: на берегу гайки крутить.

— Ты повнимательнее крути штурвал! — оборвал его капитан.

— Есть! — и Жук впился глазами в компас.

— И зачем мы ее тогда на борт взяли? — продолжал капитан. — Такого матроса потеряли.

— Отличный парень был, — повторил старпом.

Так говорили рыбаки в рубке сейнера, выходившего из Уки. Два часа назад с борта сейнера ушел на берег матрос Эдька. Ушел с концами.

II

Роста она была небольшого, плечики хрупкие, глаза серые. Волосы темные, мягкие, пушистые. Смеялась она тихо, задумчиво и немножко грустно — так смеются люди, пережившие большое горе, но сохранившие доброе сердце и чистую душу.

Одни люди живут просто: «Все нормально и все нипочем… Неудача? Ну и черт с ней, в другой раз повезет. Беда? Переживем и беду, то ли еще бывает». И мало над чем задумываются. Такое бывает или от широты души, что очень редко, или от избытка оптимизма, что бывает в ранней юности. А другие переживают беду трудно, глубоко: хоть какая-то жизненная неполадка оставляет у них долгий глубокий след.

Несчастье таких людей почти убивает: в несчастье они некрасивы, совсем без воли. Зато уж на переживших горе — не налюбуешься!

Когда Виктор, расторопный моторист с колхозного катера «Мегафон», сказал:

— И чего убиваться? Ничего же не изменится.

Она вздрогнула. Она стояла на корме «Мегафона», возившего памятник в Пахачу на братскую могилу команды сейнера, погибшего в шторм, — на сейнере заклинило руль, когда он выходил в устье речки. Муж ее, Миша, там был.