Избранное - [180]

Этой зимой заносы были особенные. Они расхлестались по Уке высокими длинными буграми, не пройдешь, не проедешь. Когда за окном бесилась пурга, она долго не могла уснуть. Сашка, разметавшись, сбрасывал одеяло, мирно посапывал. Она сидела перед печкой, время от времени шевелила угли. Стучали часы. Вспоминался Миша — о Викторе она вспоминала, когда кто-нибудь причинял ей боль, да и то очень редко. Но вспоминать было нечего, как и всякий рыбак, он постоянно был в море. Когда возвращался с путины, от него всегда пахло водкой. Нет, она не корила его за водку, все рыбаки пьют: в море у них тяжелая работа, почти семь месяцев не приходится выпивать. А на берегу… на берегу все так. Не корила за грубость и невнимание: после недолгих супружеских обязанностей он, отвернувшись, засыпал. Ни теплого слова, ни ласкового прикосновения. Иногда она плакала, уткнувшись в его спину. А он храпел. Утром похмелялся, шел на сейнер, работа ждала там его. Но какая работа у рыбаков на берегу? Особенно в начале зимы? Просто они сходились, посылали гонца в магазин… и так до обеда. После обеда разбредались по домам. Но все равно, свой Миша был… родной.

После того как узнала, что Миша погиб, не плакала. Оцепенела. Через две недели добралась до Пахачи. Могила с памятником, якорь на ней, фотографии всех ребят: капитан совсем молодой, механик старик уже, седой весь. Все смотрят, улыбаясь, как будто улыбчивые фотографии подобрали. Миша смотрел куда-то в сторону, будто ему стыдно было за неласковые годы их недолгой совместной жизни. Она привалилась на траву, заплакала. Слезы не хотели идти, они жгли все внутри и просили выхода. Но выхода не было, только муки.

Возвращалась в Уку с этим же «Мегафоном», что возил памятник. Весь рейс стояла на корме. И тут Виктор: «А чего убиваться… ведь ничего не изменится». Ну почему все так вот? И Сашка… Она хотела простой жизни, пусть даже без любви, но судьба не дала даже и этого.

И эта долгая зима — в этих думах, одиночестве — показалась страшной. Целые дни была на работе. Задерживалась как можно дольше там: перемывала посуду, перечищала формы, во второй раз мыла полы. Потом брала Сашку из садика… а вечером шли с Сашкой к соседке. Пили чай. Ее муж Володька — они временно приехали на Камчатку из Керчи, за большими деньгами, — тасуя разбухшую колоду карт, говорил с расстановкой:

— Ото ж мы с хвинтей.

— А мы их хрестями, — отвечала его жена Вера.

— Та це ж не то.

— То, то. Вони ж козыри.

Разговор у них был всегда один и тот же. Что бы ни делали, — о заработках, об уезде в Керчь после богатой путины, о пиве, платьях с «хвалдочками». Иногда ходили на танцы. Тогда Верка надевала самое «моднячее» платье, подкрашивала губы. Перед этим ночь спала в бигуди. Собиралась, глаза ее блестели. А Володька выпивал для смелости, хмурился.

— Та на гада ж ции танци, — шипел он.

— А дома лучше, чи шо? — вспыхивала Верка.

Володька был меньше ростом своей «жинки», танцевать с нею стеснялся. Стоял где-нибудь в углу и бесился от ревности. А Верка вертелась со всеми подряд. Наконец муки его становились невыносимыми, он уходил из клуба и, конечно, напивался. Она заставала его дома, спящим на полу. Укладывала на койку, колотила в спину.

На другой день опять: «Мы с хвинтей», «А мы их хрестями». Опять про платья, про пиво.

Так проходила эта зима. Весною Володька ушел в путину, Верка нанялась поварихой на невод.

IV

Наступила весна. Сначала жгло солнце и снег блестел до рези в глазах, потом снег потускнел. И — трава. Она выросла быстро, через какие-то две недели в полроста человека. Воздух стал густым. От воды по утрам он поднимался серебряными нитями, и хотелось, чтобы он звенел.

Поселок преобразился. В прохладные ночи она открывала форточку и смотрела в синее небо. Холодило щеки, но в груди все горело. С попутным вертолетом повезла отчет в Ивашку, назад возвращалась на сейнере, который шел в Уку за неводом. Был вечер. Море было тихое, а на горизонте угасало солнце, и она будто проснулась. Будто впервые увидела и море, и солнце, и небо. И людей. Сама не знала, что с ней происходит. Впрочем, она ни о чем не думала и не хотела думать. А вода бежала и бежала, шелестела и шелестела по бортам.

— Что ты здесь делаешь?

Она вздрогнула. Откуда этот голос? И зачем он? А голос был задорный, говорил, будто смеялся: «Ага, попалась!»

— Стою-у, — в тон ему ответила она.

— На воду смотришь, да? Я вот уже вахту отстоял, а ты все смотришь.

— Нравится, значит. — Ей хотелось рассмеяться — уж очень наивны были вопросы да и сам задающий их, наверное. Было темновато, и она не видела, но так и показалось, что это совсем мальчишка, школьник…

— Гм. — Он запнулся. Хотел что-то сказать и не смог. Ей нравилось его замешательство, захотелось над ним подшутить.

— А я все знаю, — вдруг выпалил он.

— Ну?

— Да. До армии с вашим Мишей на сейнере работал.

Она нахмурилась… а он бестолково бормотал:

— Я только из армии. В колхозе все изменилось, никого не узнаешь. Тебя и то еле узнал. Пойдем ужинать, а то и не достанется.

После ужина он как старый знакомый предложил:

— Пойдем на воду смотреть?

— Пойдем. — Она подавила улыбку.