Избранное - [95]

И не будь молоденьких птичниц, влюбленных, поэтов да проезжих, конечно, не из дельцов, а из тех, кто, зевая у окна экспресса, ждет не дождется, на чем бы задержать взгляд, — не будь их, никто и не посмотрел бы на этот цветок без неприязни…

…Ее звали Маковка, и это имя, как и судьба девушки, напоминает этот красивый цветок богатой бачкской равнины. А между тем имя это ей дала бабка Любица, когда та была еще в пеленках и все ее нежили и ласкали, не предполагая о возможной связи между именем и цветком. Отец ее был захудалый крестьянин, маленький — что ростом, что состоянием, негодный ни для воинской службы, ни для крестьянской работы, а какая жизнь на одном гектаре земли. Поэтому он еще больше высох и сморщился, бегая в поисках заработка по Баранье, Срему и Боснии да перепродавая сливы, картофель и вишни. Но без денег разве что сделаешь? Всю жизнь гни спину на другого, за сотую часть прибыли разъезжай с фургонами да лодками, а при дележе рассоришься — и вылетишь из «компании». Был он и старательный и неглупый, да что толку, если нет своих денег? Другие используют тебя, а ты рвань-рванью останешься. Так, промаявшись всю жизнь, он и умер с горя. Остались Гина с Маковкой на полгектаре. Совсем пав духом, мать только и могла, что надрываться на работе. Землю отдала брату исполу, а сама то к соседям пойдет помогать, то слепнет, мережа господское белье. Жизнь и не крестьянская и не господская. А сердце так и тянет к земле. Работает, а сама только о том и мечтает, как бы выдать ей Маковку за крестьянина, но за настоящего, не такого, как ее покойный муженек, что больше «шпекуляциями» промышлял. Ей хочется выдать дочь пусть за небогатого мужика, но такого, который хоть не зря надрывается — глядишь, и сколотит хозяйство. Так что и земля у него, и хлеб, и кукуруза, и птица, и свиньи, и все свое, надежное.

Но чем больше становилась Маковка, вернее, чем больше проходило лет — а Маковка-то как раз росла все меньше, — тем сильнее огорчалась мать. И почему только дочка пошла в отца? Посмотреть не на что. Если останется такой коротышкой, что с ней будет? Для работы непригодна, да и кто возьмет ее в жены, разве что какой-нибудь неровня, городской мужичонка-извозчик или мелкий лавочник. А Маковка и впрямь осталась маленькой и хрупкой. Мать смотрела на дочь с болью и горечью. Оставить ее, как другие делают, сидеть дома, она еще больше изнежится, вроде барышни станет, а погонишь на тяжелую работу — просто не выдержит. Ручки-то и ножки ровно у куклы. И хоть это было ее родное дитя, мать будто ослепла — не видела ее девичьей красоты. А Маковка и правда была красавицей. Вырастают еще время от времени в нашем крестьянском племени, живущем тяжкой жизнью, девушки, воплотившие в себе все то изящество и прелесть, о которых в эпоху Неманичей[35] грезили творцы знаменитых фресок и которые воспевали гусляры. Прелестное тонкое лицо ее было окружено ореолом отливающих медью волос, в голубых глазах то и дело вспыхивали и мерцали живые золотистые искорки, а выражение внутренней тревоги, сдержанности и какого-то неясного волнения делало это лицо еще прекраснее. И если случалось, что мать по большим праздникам брала дочку с собой в город, в церковь, она всякий раз замечала, как горожане заглядываются на ее «тихоню», и их восторги одновременно и льстили ей — ведь мать же! — и огорчали.

Стоят, бывало, молодые господа на перекрестке, глазеют по сторонам, похлопывая себя по губам набалдашниками тоненьких тросточек, а как завидят их издали, тут же присмиреют, расступятся и обязательно кто-нибудь не выдержит, бросит вслух:

— Боже мой, вы посмотрите только на нее — мадонна! До чего хороша!

Маковка слышит все это, ей стыдно и перед людьми и перед матерью, хочется убежать, но нельзя, не смеет, а мать видит ее волнение и, улыбаясь в душе, хмуро поглядывает на щеголей и недовольно ворчит в ухо девушке:

— Хороша, как… я бы сказала кто! Безобразники! Думают, что ежели ты такая, дай, мол, вскружим ей голову! Не слушай ты этих бездельников; не дай бог, западет к сердце их болтовня, франты бесстыжие!

Но, бывало, когда в церкви даже дамы расступаются, пропускают их вперед, восторженно при этом перешептываясь, а какая-нибудь пожилая госпожа подойдет да поцелует Маковку в щеку, спросив, чья она, такая красавица, мать охватывала одновременно и гордость и горечь. На глаза наворачивались слезы, и, глядя на свое родное дитя с любовью и жалостью, она, вздыхая, отвечала:

— Моя, сударыня, моя единственная, только не хвалите вы ее, пожалуйста! Не сглаза я боюсь, а просто ничего в ней нет красивого для нас, для крестьян. Кому нужна она, такая хрупкая, словно барышня; у нас ведь надо работать да детей рожать, нам нужны, уж вы простите меня, вон какие ручищи да ножищи. Это наказание господне, что он нам ее такую сотворил, словно господскую дочь. Если б было на что, я б ее хоть в школу отдала, а так не знаю, что с ней и делать! Не хвалите ее, прошу вас, девчонку только портите, а меня печалите!..

Так и жила Маковка в полном неведении, страшась людей и самое себя. Иногда ей казалось, что она должна уйти из деревни, хоть мать постоянно и запугивала ее рассказами о страшной судьбе таких вот деревенских красавиц, сбежавших в город. В подобные минуты девушка была уверена, что она в самом деле очень красива и что такая красота ценится в городах. А в другое время — и это бывало значительно чаще — Маковка ненавидела себя, терзалась из-за собственного уродства, потому что оно отталкивало от нее людей, среди которых она родилась и выросла. И правда, парни в коло не шалили с нею, как с другими девушками, а подружки считали ее неловкой и странной и никогда не посвящали в свои девичьи тайны.