Избранное - [94]

— Выбей, дружок, выбей и этот. Один глаз мне выбил помещик, когда я, вот такой же молодой и глазастый, как ты теперь, поднялся на него за то, что он платил нам гроши, и поджег его стога и крестцы. А этот, другой, пусть выбьет мужик, такой же пахарь, как я. Один глаз — мужику, другой — помещику, вот и побреду слепой от дома к дому пугать деревенских ребятишек!

— Сядьте, ребята, садись и ты, дядя… Значит, и ты бунтовал? — живо заинтересовался Дане, не скрывая симпатии. — А как тебя зовут?

Мишка, не меняя выражения лица, отер пот со лба засученным рукавом синей рубахи и сел.

— Мишка, Фекете Вак Мишка, вот как меня зовут. А в девяносто втором году, когда восстали пахари, жнецы и издольщики по всей Венгрии, поднял и я наших в этом самом поместье Руди. Да спроси вон хоть его, он был тогда со мной, да и все это знают. Поднялись мы, а когда отказали нам повысить плату и долю в урожае, мы и подожгли все. И усадьбу, и рощу, и фруктовый сад, и посевы — море было огня, — а мы схватили кто косу, кто грабли и пошли в город. Я шел впереди, верил, что теперь наступит наше, крестьянское царство, но тут нам преградили путь жандармы да солдаты, они всех нас перебили. Их дюжина погибла — вон там, возле акаций, на субботицких песках, а из наших почти все остались калеками или угодили в тюрьму. И я вот отсидел шесть нет в Ваце. Потом вернулся сюда, а когда увидел у нашего помещика все тех же батраков, и я опустил голову… То, чего я не видел и не знал, когда был с двумя глазами, теперь кривой увидел… Нет, братья мои, на свете нашей, крестьянской правды, запомните это и не лезьте на рожон, не отдавайте понапрасну своих глаз, как я. Во всяком случае, на этой грязной, злой земле ее нет. И самый справный мужик, когда нажрется ее, — погибает, пусть во втором поколении, но погибает. Не знаю, как у вас в горах, но здесь, куда испокон веков стекаются люди, изголодавшиеся по земле и по белому хлебу, все, кому не удается сбежать вовремя, становятся рабами, навозными червями, все докатываются до батраков!.. Мы не первые и не последние, что восстали — и сдались… Знаю я таких немало. Пятьсот лет назад тоже поднимались наши пахари, выбрали свое правительство, а когда их разбили да смяли, сами же эти голодные крестьяне разорвали на куски и сожрали своего крестьянского царя, изжаренного живьем на раскаленном престоле с раскаленной короной на голове. Точно так было и в Хорватии, и в Среме полтораста лет тому назад, так же случилось и с вашим вожаком Перой из Сегедина. Но конец всегда один: прольют нашу кровь, а потом снова — узду на голову и удила в зубы!..

— Э, нет, это разные вещи, у нас есть право, мы боролись! Видишь мою изувеченную руку? Она заработала это право, посмотри на мою грудь — видишь следы болгарских штыков!

— Это то же самое, что и мой выбитый глаз, и моя спина, исполосованная жандармскими прикладами!

— Нет, это совсем другое. Тебя клеймили, а меня ранили. Ты боролся только за свое право, а мы требуем то, что принадлежит нам всем.

— Но ведь и тебе придется бороться?

— Да что он разлаялся, в бога его… Дай ему, Дане, как следует по глазу!

— Тихо, люди… Послушай, мадьяр, если ты не смог ничего сделать, — то мы, честное слово, сможем! Да неужто, ребята, отдадим мы наше право? Лучше погибнем, но в батраки не пойдем, всех поднимем, кто держит в руках мотыгу и кирку… Нет больше помещичьей земли, теперь мы на ней хозяева! Так, что ли, братья?

Все зашумели. Среди общих криков со своего места поднялся Мишка и, кивнув бирошам, глаза которых возбужденно горели, крикнул:

— Мы, люди, желаем вам добра. Если вам хорошо будет, и нашим беднякам полегчает… Мило моему огрубевшему батрацкому сердцу слушать вас и видеть, какие вы… Будь я помоложе, не пожалел бы я своего второго глаза!.. Ну-ка, Габор, поди взгляни, хорошо ли прикрыта дверь? Покарауль на всякий случай!..

1924

Перевод Т. Поповой.

Маковка

В глубоком и тягостном молчании необозримых нив Бачки, где укрощенная земля давно уже покорилась своей судьбе и одному единственному долгу — непрестанно рожать хлеб, лишь изредка раздается легкомысленный смех никем не сеянных, бесполезных полевых маков. Когда причудливыми группами или рядками рассыпаются они на меже по соседству с серьезным, отяжелевшим строем хлебов или вдруг заалеют где-то вдали среди желтых колосьев, их кровавый румянец пробивается с таким вызовом, словно хочет напомнить этой равнине о ее легендарном прошлом, о поэзии ее древних, давно исчезнувших лесов и топей, напомнить об истребленных зверях и разбойниках. И не будь на хуторах молоденьких птичниц, не будь заплутавших горожан, мечтателей и влюбленных, никто бы не любил этих цветов. Но красные головки не признательны даже тем, кому они нравятся. Они красивы и кокетливо улыбаются своими юными губками только в поле, среди колосьев, не тронутые и не сорванные. Дикие, как соловьи, которые в клетке замолкают и гибнут, маки осыпаются при малейшем прикосновении руки, и даже те из них, чьи лепестки еще сохраняют на себе влажное дыхание утреннего солнца, вянут и облетают раньше, чем их принесут домой, а потом, уродливые и жалкие, торчат из вазы лысыми поникшими головками. Эти цветы никто здесь не любит. Страстные трели их смеха только оскорбляют погруженных в насущные заботы пашни и земледельцев. Они предмет насмешек и поруганий, по ним судят о добросовестности и трудолюбии хозяина и работника. Даже самая красивая и кокетливая головка мака вызывает здесь отвращение, вырвать вредоносное растение с корнем и швырнуть его на дорогу под колеса телег и копыта лошадей — дело совести каждого.