Избранное - [93]

Вот и сегодня семеро из них, сидя на деревянных скамьях, молча потягивают вино и смотрят сквозь тусклое оконце на размокшую землю, на серое весеннее утро в пелене мелкого дождя, уже несколько дней безостановочно моросящего, словно сквозь сито.

— Да, быть суматохе! — говорит батрак Пишта, с трудом скрывая удовольствие и отыскивая шкаликом узкую щель среди своих густых усов.

— А зачем разрешили пахать? Теперь не имеют права у них отнимать, не имеют права! — откликается Янош и, обернувшись к старому Мишке, ждет подтверждения своих слов.

Мишка сидит во главе стола, несколько боком. Он держится прямо, положив красную волосатую руку на стол. Его единственный зеленый глаз широко открыт, но взгляд устремлен вдаль. Он молчит.

— Разве справедливо осенью отмерять переселенцам землю, а весной, когда приплетутся сюда бедолаги из своей несчастной Лики, сентандрейцы не дают им пахать? Разве это справедливо? — снова замечает, уже тише, но еще более возбужденно, Пишта, тоже, в свою очередь, бросив взгляд на Мишку.

— Барские штучки, политика! — тихонько вздохнул маленький неуклюжий Габор, уверенный, что этим он вовлечет в разговор осторожного Мишку.

Только теперь все заметили, что Мишка прислушивается к чему-то, напрягая свой острый, как у зверя, слух. Насторожились и остальные. С улицы доносился гул голосов и скользящее шлепанье тяжелых шагов по грязи. К корчме приближались люди.

Пишта сразу же вскочил, выглянул в полуоткрытую дверь и, повернувшись к Мишке, шепнул:

— Переселенцы!

Все повскакали со своих мест, но Мишка ударил кулаком по еловому столу:

— Мамаша, ну-ка еще всем по одной!

Неподвижные, словно дремлющие, души батраков мигом воспрянули. Посматривая из-под бровей на своего спокойно сидящего вожака, люди почувствовали гордость от сознания собственной решимости.

Но тут дверь распахнулась, в нее хлынул поток восклицаний и криков, и корчма наполнилась грубошерстными мокрыми армяками.

— Да будь он хоть родной батюшка Иисусу Христу, а мы ему по морде!.. Уж ежели не сложил я своей головы на Аляске, да на Соколе, честное слово, лучше здесь ее сложу, а домой с пустыми руками не пойду!.. Это не сербы, это швабы, турки, мадьяры, рылом бы их в эти ихние семена да черную грязь!.. Погодите, ребята, сперва договоримся. Эй, хозяйка, кто тут подает?..

Из толпы плечистых личан, от которых несло козлятиной, квашеной капустой и дымом, отделился огромный рыжий парень. Стоя посреди комнаты, он поглядел на сгорбленную бабку Магду, которая в нерешительности остановилась возле стены, держа подносик с семью шкаликами, а потом на группу безмолвствующих батраков. Личанин окинул их презрительным взглядом и крикнул старухе:

— Давай сюда эту ракию!

Но старушка пошла к столу.

— Это вон им! А вам… сколько вас? Сядьте сначала!

Кто-то рявкнул от двери:

— Не давай, Дане, мадьярам! Гони их в шею!

Долговязый личанин вздрогнул, причем обнаружилось, что левая рука у него скрючена, и, указывая на стол, с угрозой проговорил:

— А ну, мадьяры, сгинь отсюда!

Батраки побледнели и теснее сгрудились возле Мишки. Тот кивнул головой Магде, и заговорил медленно, на чистом сербском языке, с местным крестьянским акцентом:

— Мамаша, подай сначала этим людям, они нынче хотят выпить больше, чем мы! — и затем обернулся к личанам: — А мы не мадьяры и не сербы — мы бироши!

Дане схватил шкалик и насмешливо бросил:

— Это еще что такое?

— Бирош — это слуга и раб, тот, кто пашет, сеет и жнет хлеб, а сам ест мякину, тот, кто откармливает свиней, а сам всю свою жизнь постится, тот, кто растит девушек для города, а сам берет их с парой господских ублюдков вместо приданого, тот, кем половина из вас, может быть, станет лет через десять!

Личане захохотали, а Дане сдвинул красную шапочку на затылок.

— Мы не мадьярские ишаки и не трусы. Мы сербы и личане! Садитесь, братцы, послушаем, что еще скажет этот мадьяр… Бабка, принеси-ка и им по одной!

Мишка остановил взглядом Габора, который собрался было вставить свое слово, и продолжал:

— Мы уже сами заказали по последней! Нам пора на работу, а вы здесь договаривайтесь: бог даст, что-нибудь придумаете! Но трудно все это, трудно!

— Но, но, сукин сын, откуда ты можешь знать наши дела? Вы пятки лижете своему хозяину, пока он еще не подпал под закон!

— Да не мудрено догадаться, что вас грызет!.. Э-эх! И чего мы только не насмотрелись на этой дороге! А тому, кто пашет и сеет, много говорить не надо. Он сам все знает, что земли касается! Но скажу я вам, за нелегкое дело вы взялись, не знаете вы еще эту — божью ли, чертову ли — господскую землю, чья она есть и чьей будет.

— Теперь сербская, сербская есть и будет!

— Не то важно — сербская она, мадьярская или турецкая, а то, чьей она была испокон веков, кто ее обрабатывал и кто собирал плоды. Пахарь трудится, а господин берет — всегда так было, так и впредь останется.

Неожиданно вскочил молодой личанин — рубаха на груди распахнута, нижняя челюсть дрожит.

— А ну, дай, я разобью харю этому господскому подпевале!

Но Дане сдержал разбушевавшихся товарищей, а Мишка прикрикнул на своих.

Потом Мишка улыбнулся, сделав такое движение губами, словно выплевывал выбитый зуб, неторопливо поднялся со своего места и, прикрывая ладонью ввалившееся, высохшее веко на месте вытекшего глаза, отчего шире открылся второй, здоровый, искрящийся глаз, спокойно предложил своему противнику: