Избранное - [91]

Прекрасно понимая, куда клонят наши теории и намеки, профессор Попович однажды, когда зашла речь о данных статистики по разводам в деревне, оглядел нас всех и заговорил с иронической усмешкой, как бы à propos, не придавая особого значения своим словам:

— Не знаю, как обстоит дело в наших селах, на Краине, сейчас, возможно, война перевернула все и на далеких горных становищах, но до войны… Когда отец мой был еще жив, я каждое лето ездил туда и знаю — наши горцы-овцеводы иначе воспринимают брак, чем те, что живут внизу — в местечках, городах и богатых селах. Я досконально изучил жизнь горцев и их душу, потому что я сам такой же, как они, крестьянский сын и тоже пас в детстве овец, весной угоняя их в горы, а осенью пригоняя обратно, так что они меня и после, несмотря на мой пиджак, считали своим. Но так оно в конце концов и есть, дом мой и поныне на Тромедже, а тамошние пастухи, мои старинные товарищи, и по сей день моя родная среда. Есть такие перелетные птицы, три четверти года они проводят в южных краях, а когда возвращаются к нам, умей они говорить, они, наверное, сказали бы, что вернулись домой. Гнезда их под нашими застрехами, птицы прилетают к нам выводить птенцов. Так и мои работы и идеи, которые хоть что-нибудь стоят, зародились там, среди тех людей, в немногословных и простых беседах с ними. Люди там не анализируют, не выясняют отношений, не сыплют доказательства, в отличие от нас, не доверяющих ни своим собственным чувствам, ни друг другу. Там люди помногу бывают одни, но, когда сойдутся, перебросятся лишь несколькими словами в противоположность нам, спешащим обрушить на собеседника кинематографическую ленту длиной в сто километров всевозможных мыслей и умозаключений, заготовленных в уединении.

Село мое называется Хладовицы, оно находится близ Босанского Петроваца, на высоте восьмисот метров над уровнем моря и разбросано по склону обширного плато, на котором к весне собирается до сорока тысяч овец из Боснии, Лики и Далмации. До двухсот пастухов, оторванных от своих сел и семейств, живут там своей особой жизнью, по своим законам. Здесь, в горах, никогда не знали штыка турецких или австрийских законов. Все споры решаются по древним иллирийским заповедям, в том числе и кровная вражда. Для многих пастухов по сей день существуют только добрый и злой бог да королевич Марко[34]. До ближайших домов день хода, женщины приходят залатать, починить, что прохудилось. Так они и жили, на молоке да талой воде, под дождем и ветром, греясь у костра и прячась в хибарках, перебирая в памяти названия бесчисленных окрестных вершин и имена стародавних пастухов, умевших узнавать по матери ее годовалого ягненка среди сотен смешавшихся стад. Мы, молодежь, иной раз спляшем под свирель, а то отправимся купаться в Божье Око, далекое горное озеро, гигантской каменной чашей расплавленной лазури поднятое отвесными скалами к небесам и всегда такое чистое и прозрачное, что, кажется, только ангелы припадают к нему устами. Лишь изредка возмутится и вдруг помутнеет озеро, обычно среди ясного летнего дня, это значит, говорили нам деды, где-то утонула в пучинах бушующего моря огромная галера или, пролетая над озером, ведьма с Велебита сбросила в него свои злобные чары.

В положенный срок пастухи женятся, и приведут ли парню ни разу им не виденную девушку или он сам найдет себе суженую, повенчаются ли они или недосуг им будет и вспомнить об этом, но так до самой смерти они и проживут друг с другом — муж и жена, отец и мать, дед и бабка.

Так вот я туда частенько наезжал; когда стал старте, подолгу жил в отцовском доме, поднимался на несколько дней и наверх, в горы. В девятьсот восьмом году меня выслали, и я не был там до четырнадцатого года. А когда снова приехал, отец сказал мне, что меня с утра дожидается Матия Бранкович, мол, хочет поговорить со мной. Матия — мой друг детства. Мальчишками мы с ним срезали прутья и выискивали в скалах орлят. Когда он вошел в комнату, огромный, волосатый, рыжий, с громадной бородавкой на скуластой щеке, длинным отвислым носом, красной, изрезанной складками шеей в грубом задубевшем вороте распахнутой рубахи, вместе с ним ворвался запах овец и можжевелового дыма. Сдержанно улыбаясь, он протянул мне руку, осведомился о здоровье и с напряженным видом сел, уставившись взглядом в красный кушак, который теребил на коленях. Я знал по опыту, что мы бы еще так долго молчали, и, не спроси я его, зачем он пожаловал, он бы, все так же безмолвно, поднялся и ушел, не выполнив своего намерения, поэтому я начал первым:

— Каким счастливым ветром занесло тебя, Матия, ко мне, могу ли я тебе чем-нибудь помочь, скажи мне, не таись, ведь мы с тобой старые знакомые.

— Право слово, что и сказать тебе, не знаю, не такой уж счастливый, чтобы кому-нибудь из православных пожелать, а все одно, все в руках божиих… Вот я и подумал, как ты меня и раньше выручал, когда нужда подопрет, схожу, думаю, я снова к нему, намедни как раз слыхал, что ты к нам сегодня будешь, приедешь свою вотчину проведать. Давненько тебя здесь не было, а мы старого Данило все про тебя спрашивали, велели поклон от нас передать. Так вот, это, как бы сказать тебе, нет у меня дома ломаного гроша, а жаль мне двухлеток не ко времени продавать, так ты бы мне, это, не ссудил пять флоринов до осени… — Он поднял глаза и вперил в меня свой взгляд из-под густых, словно припорошенных белой пылью, бровей.