Избранное - [92]

— Конечно, Матия, конечно, только зачем тебе деньги понадобились? Как я понимаю, ни поминовения усопших, ни именин у тебя не предвидится.

Матия сразу поник, страдальчески сморщился и, дернувшись как-то всем телом в сторону, вздохнул неслышно и завертел в пальцах кушак.

— Она завтра возвращается, известие пришло.

— Кто это?

— Да она, горемыка моя. Ты разве не знаешь?

— Не знаю, ей-богу, не знаю.

— Неужто тебе не рассказали? Знаешь небось! — И Матия снова вперился в меня своим замутившимся взглядом, словно умоляя не выпытывать больше. — Милица. Написала из Зеницы, что ее, горемыку несчастную, выпускают до срока за примерное поведение. — И продолжал присвистывающим шепотом, одной рукой выписывая что-то в воздухе: — Что поделаешь, надо встретить, жена ведь, а встречать-то и нечем.

Вот оно что! Только тут я все вспомнил, мне действительно писали об этом из дома. Просто сразу я это с ней не совместил. Так это, значит, жена Матии убила свою свекровь, его мать? Да, да, теперь я окончательно вспомнил. Старая возненавидела молодуху после того, как та в третий раз родила девочку, и они постоянно грызлись, когда Матия был в горах. Однажды в лесу, заготавливая сушняк для растопки, они снова повздорили из-за какого-то пустяка. Слово за слово, и свекровь кинула ей в лицо с презрением, что у нее, дескать, и утроба никуда негодящая, и на сына ее напустила порчу, одних беспорточниц рожает. Невестка взвизгнула, в глазах ее потемнело, она взмахнула топором, и старая повалилась с раскроенным черепом. Увидев, что она наделала, Милица схватила окровавленный топор и бросилась в горы. Глубокой ночью, — как только не растерзали ее свирепые псы? — добралась она до становища, бухнулась в изнеможении мужу в ноги и кинула ему топор:

— Убей меня, я твою мать им убила!

Матия не убил жену, но ее осудили на шесть лет каторги и вот теперь выпустили.

Все это в одно мгновение пронеслось в моем сознании, потом я вскочил и трясущимися пальцами полез в кошелек. Матия встал вслед за мной, отер лоб волосатой тыльной стороной ладони и, не спуская с меня неподвижного, долгого взора, взял деньги и старательно запихнул их куда-то в недра безрукавки, а потом, видимо прочтя в моих глазах сочувствие, вздохнул и пожал плечами:

— Что поделаешь, брат, жена она мне, надо, а в доме ломаного гроша не найти…

Свой рассказ профессор Попович закончил, заметно взволнованный. Друзья молчали, не зная, что сказать.

— Счет, пожалуйста! — крикнул он и, оглядев приятелей, все еще застывших в онемении, бросил: — Прошу прощения, у меня лекция в три. До свидания, всего доброго!

1923

Перевод Т. Вирты.

Мишка — старший батрак

На Лемешском тракте, вдоль которого вплоть до песков Субботицы тянется аллея шелковиц, на нейтральной полосе между имениями Руди и Барона, доживает свои дни придорожная корчма Магдицы Буневки, известная под названием «Чарда и две циновки». А циновками в тех краях называют твердые круглые булочки. Меж тем в корчме этой не услышишь чардаша и Магду никак не назовешь Магдицей, намек же на «булочки» относится скорее к умеренно округлым формам хозяйской внучки Эстери, модистки в Субботице. Это и не постоялый двор, и не уютный трактирчик для ищущих развлечений господ, здесь уже давно не подают маджарац или бараняц, и лишь изредка потчуют кислятиной, порядком пропахшей бочкой, а обычно поят приторной тутовой водкой и пьяным самогоном. Старая Магда врастает в землю вместе со стенами своего домишка, глаза сужаются и тускнеют точно так же, как истрескавшиеся мутные стекла его покосившихся окошек, а по щекам то и дело текут слезы, похожие на струйки дождя, бороздящие облезший известняк стен. Камышовая крыша осела и поседела, подобно голове хозяйки, и ветер рвет и треплет ее. Магде уже трудно обслуживать своих постоянных посетителей — бирошей, венгерских батраков, поденщиков да пастухов, точно так же как ее слабому сердцу все труднее проталкивать капельки теплой крови в старые холодеющие пальцы.

Но посетители корчмы терпеливы. Называют Магду «мамашей» и, хотя почти все они венгры, обращаются к ней по-сербски. Конечно, пьют здесь нередко в кредит, путаясь потом в записях долгов, но в основном они-то и кормят и обогревают старушку, обкрадывая по мелочи «свои поместья». Когда же обветшалая корчма обрушится на старушонку, отдавшую богу душу — потому что они, по всей вероятности, умрут одновременно, — эти же батраки перекопают их обеих новыми механизированными хозяйскими плугами.

Батраки наведываются к ней ежедневно утром и вечером. Начав работу на заре и оставив на полчасика присмотреть за ней какого-либо мальчонку, каждый идет к Магде подкрепиться. Но после войны батраков стало меньше. Приходят регулярно только венгры — батраки с хутора Руди, а батраки Барона уже разбрелись по белу свету, ибо Барон «подпал под земельную реформу». Из корчмы хорошо видно все, что за последние годы происходит по правую сторону шоссе. Раз в два месяца там появляются какие-то люди, господа, «инженера», они что-то обмеряют, делят, бывает даже — посеют что-то и уходят, а потом все начинается заново. Глядя на суету, волнение и ссоры чужих, ободранных крестьян, сидящие в корчме батраки время от времени испытывают к ним и зависть, и чисто крестьянское сочувствие. Но держатся они тихо, даже в глубине души у них господствует спокойствие и какая-то философская умиротворенность вечных тружеников, которые уже смирились со своей судьбой. По правде говоря, в таком настроении удерживает их Мишка — старший среди них по положению и более всех искушенный в батрацких делах, его авторитет в их обществе неоспорим.