Избранное - [97]

За ужином вспыхнула ссора, и в этом снова был повинен Йоя. Как это возможно, чтобы «белая женщина» считалась красивой, «белая и тощая, будто ей хлеба не хватает»?.. Йое нравилось дразнить женщин, а у своей Кеки возбуждать ревность. Он был мастер на такие штучки! Кека сердилась. Смуглая и сухая, словно прокопченная, она дрожала от злости, но, по правде говоря, нисколько не ревновала. Как и всем, Маковка казалась ей жалкой, нескладной и непривлекательной — полудетская фигурка, малюсенькое личико — она и мысли не допускала, чтобы этакая девчонка могла серьезно понравиться мужчине.

— Хочешь, Маковка, я тебе его отдам? Да еще перекрещусь! Но уж если он тебя измотает да бросит, ни ты своей матери не нужна будешь, ни он мне!

Все громко смеялись, и даже мать Маковки не возмущалась. На жнивье шутки бывают и похлестче.

Но когда и в последующие дни Йоя продолжал помогать Маковке, женщины стали открыто негодовать, а за ними и мужчины.

— Мы тут все равны, а барышням здесь не место!

Йоя схватил косу и направился по полю прямо к говорившему.

— А тебе что за дело?

— А кто ты ей?

— А ты кто? Я мужчина, джентльмен! Понимаешь, что это значит?!

— Не понимаю. Наверно, полюбовник!

Женщины только взвизгнули, а тот, что говорил, упал плашмя, острая коса сверкнула на какой-нибудь палец от его головы.

— Боже мой, люди добрые, неужто из-за этой белой дуры перережете друг друга!

В тот же вечер Кека велела Маковке убираться с хутора — а то, мол, будет плохо. Йоя вмешался в разговор, схватил жену и, толкнув ее в солому, спокойно распорядился:

— Чтоб никто здесь больше не пикнул! — Потом обернулся к матери девушки: — Завтра пусть попробует работать одна, а если уморится, уведи ее совсем и не мучай!.. А ты, Кека, если тебе тут не нравится, отправляйся белье стирать!.. Гады ползучие!

На следующее утро, еще не успев как следует разогреться, Йоя вдруг громко засмеялся, отбросил косу, нагнулся и высоко над головой поднял зайчонка, который пищал и бился в воздухе.

— Маковка, Маковка! Вот тебе подарочек ко дню рожденья!

Маковка разогнула спину, сердце у нее радостно забилось; щурясь от слепящего солнца и позабыв, кто она и где, девушка подбежала к нему. Запыхавшись, схватила маленький, гладкий и теплый живой комочек и начала целовать его, прижимая к щекам, к подбородку, к груди.

После минутной тишины со всех сторон раздалось покашливанье и смех, а Кека с серпом в руке подбежала и ним, вцепилась в зайчонка и стала отнимать его. Йоя после некоторого замешательства побагровел и крикнул:

— Маковка, дай мне его!

Размахнувшись, он швырнул зверька далеко в пшеницу.

Когда все бросились за зайцем, Йоя спокойно, хотя он все еще был красный, потный и тяжело дышал, сказал Маковке:

— Ступай и ты, Маковка!

Маковка, дрожа от возбуждения, покорно подчинилась, а Йоя взглянул на жену, и лицо его исказила ненависть.

— Что тебе, гадина, надо от этой девушки? Будь у тебя такая красота, ты бы была первой потаскухой. Ты что думаешь, и она такая?

— Такая и есть, коли с тобой связалась!

— О-о, — простонал Йоя и замахнулся, но в это мгновение послышался голос Маковки, со всех ног бежавшей к нему:

— Не тронь, Йоя!

При этих словах Кека отскочила от него и, прежде чем Йоя смог ее удержать, подлетела к Маковке, размахнулась и полоснула ее серпом по шее. Маковка со стоном упала. Когда к ней подоспел Йоя, Кека, раскинув руки, растрепанная, неслась по полю, а из тонкой девичьей шеи била кровь, алая, словно цветы красного мака, и растекалась по сухому жнивью.

Йоя рвал рубаху и, стоя на коленях, пытался остановить кровь.

1925

Перевод Т. Поповой.

Земля

Весной восемнадцатого года из Франции, через Италию — на Корфу. Это значит: за сорок часов из парижской весны, через римское лето — в калабрийское пекло. До чего же удивительны эти наши путешествия! Их никто не в состоянии описать. Лживы и скудны дневники немногих суетных сербов. Да и кто бы не постыдился со всей серьезностью записывать мелкие личные переживания в то время, когда целые народы оказались маленькими винтиками какой-то огромной, пришедшей в движение адской машины! Поэтому и тем немногим, которые пытались отмечать все с искренностью, достойной самого Руссо, редко удавалось подняться выше бессмысленного перечисления станций и сухой регистрации незначительных, будничных происшествий и забот либо же случившихся в то время политических событий. А то, что кипело в нас, что коварно точило наши сердца, то, что мы ревностно скрывали, пытаясь заглушить суматохой привычных дел и второстепенных задач, ощутимой и видимой болью, то, что заставляло нас с особой тщательностью осматривать чужие края, чужих людей, хотя нынче мы едва смогли бы их даже узнать, — все это прорывалось наружу, как только мы обретали где-нибудь временную оседлость.

Вот почему на этих военных и эмигрантских путях наши люди старались избегать друг друга, хотя вообще-то серб способен почуять сородича даже среди той невообразимой толчеи, что бывает на площади Миланского дворца. А если все-таки им доводилось встретиться, они куда охотнее делились эмигрантскими сплетнями, чем своим, трагически-мрачным настроением, которое давило на душу каждого из них свинцовым грузом.