Избранное - [98]

После цветущей, плодородной Ломбардии, увитой гирляндами виноградных лоз, что вечно празднует свой дионисов праздник, после залитой солнцем Кампании, где даже сумрачный назаретянин был награжден аполлоновой тогой и увенчан кесаревой диадемой взамен заржавевшего от крови тернового венца, мы очутились на ослепительно белом и совершенно спаленном юге. Здесь от зноя воздух словно струился, и даже несколько сучковатых смоковниц, лимонных деревьев и пальм были, словно мукой, осыпаны пылью всесильного, раскаленного белого камня. Хилая лошаденка на дороге едва различима в белом облаке пыли, а черная мантия толстого священника, сидящего в двуколке, похожа на белый бурнус марокканского шейха. Поистине Африка ислама и несторианцев! И если в здешних храмах поклоняются ренессансному Христу, то это просто один из многих исторических парадоксов. Это родина истерии Эль Греко или ортодоксального, хмурого Всевышнего.

В вагоне тяжело дышат, потеют, без конца вытираются и раздеваются до исподнего. Только две монахини, одетые в грубое синее сукно, опоясанные железом и обутые в башмаки с подковками, неподвижно читают молитвенники. Даже не смахнут ладонью пот со лба. С носа у них капает, но они терпят, и губы их шевелятся все быстрее. Уж не из-за наших ли грешных сербских мыслей они сейчас переносят все эти страдания?

В Лече пассажиры устремляются за пивом, вином и апельсинами. И только эти две остаются. В сутолоке мелькает какая-то спина — серб. У него все особенное: и слишком узкий пиджак, и изгиб шеи, и то, как он проталкивается вперед, орудуя поднятым вверх правым плечом. И шляпа у него как-то по-особому сдвинута на затылок. К счастью, мы разминулись.

Но в Галлиполи, устремившись на крик: «Сербы, сюда!» — мы втроем очутились возле старого портье из белградской «Москвы». Форменная чиновничья фуражка, улыбается по-братски. Мы здороваемся. Среди нас оказывается и тот, с плечом, и еще один — депутат, которого уполномоченный нашего правительства ожидает в своем доме. Нас же портье должен устроить где-то на частной квартире. Даже не спрашивает, хотим ли мы быть вместе. И бог знает, сколько времени придется нам провести под одной крышей, так как пароход сейчас ходит нерегулярно.

Господин депутат, оказавшись среди трех сербов, сразу же принял соответствующую осанку. Не представившись, он с достоинством шел посередине и снисходительно расспрашивал, кто мы и что влечет нас на Корфу. Для депутата мы — его народ, избирательные шарики… Тот, третий, держался тихо и несколько обособленно, он шел на полшага позади нас. Я не знаю, ответил ли он вообще на слова депутата, мы расслышали лишь его вопрос:

— А скажите, пожалуйста, завтра-то хоть будет пароход на Корфу?

Меня насторожило его сремское произношение. Смотри-ка ты, родная фрушкогорская речь! И в то время как портье подробно объяснял ему, что этого никогда нельзя знать наперед и что, бывает, приходится ждать парохода по пятнадцать дней, я рассматривал своего земляка. Когда мы останавливались, он снимал шляпу, которая сидела у него на макушке и чуть набок, и вытирал ее изнутри носовым платком; слушал он так внимательно, что его маленькие, глубоко запавшие черные глаза начинали косить. Он был невысок и коренаст, шарообразное туловище его покоилось на несоразмерно тонких ногах, а густые колючие волосы на очень крупной и совершенно круглой голове были подстрижены ежиком, из-за чего лоб его казался слишком низким. Но больше всего бросались в глаза белизна его тонкой кожи, которая даже на этом солнце не изменила свой цвет, маленькие, словно навощенные, усики, тонкие, с изящным изломом брови, мясистый нос, потонувший среди полных щек, и двойной подбородок. Слабо и неумело повязанный галстук с металлическим зажимом выдавал крестьянина, который разъелся на своем богатом «наделе» и даже в эмиграции сохранил жирок, продолжая и здесь, правда, уже мысленно, хозяйствовать на своих нивах и виноградниках.

— …С тех пор как снова появились эти подводные лодки…

— Вот об этом-то я вас и спрашиваю! — нетерпеливо перебил его сремец и, подойдя ближе, вопросительно посмотрел на нас троих. — Несколько дней тому назад — в среду ночью, не так ли? — торпедировали судно, на котором были наши студенты… Может быть, не приведи господь, и мой сын был с ними… Вы ничего о них не знаете? Удалось ли кому-нибудь спастись и кому именно?.. Простите меня, но, понимаете…

Мы трое помрачнели, а портье, заикаясь, поспешил с ответом:

— Да, да, нас известили, но всем ли удалось спастись, к сожалению, неизвестно… Очевидно, шлюпки и плоты пристали к берегу, но известий об этом пока нет. Сейчас мы спросим нашего уполномоченного.

По пути сремец объяснил нам, что его сын вступил в добровольцы еще в прошлом году, когда им обоим удалось бежать вместе с нашей армией, отступавшей из Добановаца. (Значит, он из равнинного Срема, а не фрушкогорец!) Теперь сына демобилизовали и направили учиться во Францию. Сын написал ему, чтобы он на днях встречал его в Марселе, а позавчера в Ницце он прочел о торпедировании нашего корфского парохода со студентами и представил себе самое страшное. Он телеграфировал на Корфу, но, не дождавшись ответа, поехал сам, чтобы лично услышать и увидеть, что с сыном. Дай бог, если бы они сейчас просто разминулись, тогда ничего не может быть проще, как вернуться обратно! Но подумать только, сколько несчастий принесла нам эта война!