Избранное - [100]

Не зная, как утешить его, и чувствуя всю бессмысленность своих слов, я твердил ему, что нужно надеяться и что покой души не зависит от того, опущен ли человек в землю или в море, как это, кстати, и делают с умершими моряками и жителями маленьких островов. Видно было, что он меня никогда не поймет.

Я долго не мог уснуть, а Неделькович, по всей вероятности, вообще не сомкнул глаз. Бледный и осунувшиеся, рано утром он отправился в наше представительство узнать, нет ли каких-нибудь известий.

Я только собирался позавтракать, как прибежал портье и позвал меня в представительство. Уполномоченный в сопровождении депутата встретил меня на площади. Оба были в крайнем возбуждении и сказали, что надо спешить в префектуру, пока туда не пришел Неделькович, ибо мы должны договориться, как лучше известить его о случившемся.

Только что получено сообщение из префектуры, что галлиполийскими рыбаками рано утром обнаружен плот с четырьмя нашими солдатами. Они заметили его неподалеку от своего баркаса и, когда солнце взошло, разглядели четырех человек, которые, держась за веревки вокруг плота, плыли по пояс в воде. Рыбаки удивились, что на их крики им никто не отвечает. Приблизившись, они поняли, что все четверо мертвы и уже окоченели. Для того, чтобы отделить их от плота и перенести на баркас, пришлось перерубить веревки.

Это были молодые солдаты, их лица, искаженные судорогой, словно улыбались, рты были широко открыты. Сейчас они уже в префектуре, и префект просит прощенья за то, что рыбаки обыскали их карманы. Найдены удостоверения, префект их уже смотрел. Один из солдат — Милош Неделькович. Взволнованные уполномоченный и депутат обратились ко мне с просьбой пригласить Недельковича. Он, вероятно, на берегу, недалеко от места нашего ночлега, если ему никто еще не сообщил о случившемся.

Обязанность была не из приятных, но я должен был согласиться. Нужно признаться, что ночной разговор придал мне храбрости.

По моему виду он сразу же понял, что у меня плохие новости.

— Вы что-нибудь узнали? — его левый глаз задергался от нервного тика.

Так, мол, и так, его просят зайти в префектуру. И без лишних слов я рассказал ему всю правду. Он тут же, не проронив ни слова, побежал, задыхаясь, как астматик.

У входа в одну из комнат нас встретили пять или шесть итальянцев — официальные лица — и двое наших. У Недельковича хватило сил поздороваться со всеми и пожать руку префекту.

На двух составленных вместе столах лежали несчастные наши юноши, чуть раскинув ноги, с руками, сведенными над головой, и со скорбной улыбкой, застывшей на посинелых лицах. С их шинелей время от времени падали на пол капельки воды. Неделькович подошел ближе, остановился на какое-то мгновение и, глухо, еле слышно всхлипнув, припал к голове одного из них, целуя в лоб.

— Детка моя… сынок… вот как встретился я с тобой! — сказал он тихо, сдержанно, еще раз перекрестился и, дрожа всем телом, отошел и встал позади нас.

— Пожалуйста, господа!

После совершения необходимых формальностей Неделькович попросил разрешения взять на себя все заботы по отпеванию усопших в кладбищенской капелле и похоронам. Так как во всем городе не оказалось ни одного православного священника, заупокойную мессу отслужил католический священник, а присутствующие сербы спели над трупами «Святый боже». Неделькович держался мужественно, и только когда покойников стали опускать в могилу, выдолбленную в известняке, он зарыдал. Все увидели в этом божью милость: ведь слезы облегчают страдания.

— Сын мой, если господь не дал мне обнять тебя живого, благодарю его за то, что я нашел тебя мертвого…

Возвращаясь, мы, сербы, окружили его, словно он был отцом всех четырех утопленников. Но ему уже не нужны были ни наши утешения, ни поддержка. То и дело смахивая набегавшую слезу, он уже вполне владел собой и говорил нам:

— Неужели нет у них здесь для кладбища какой-нибудь ложбинки, ну хоть с глиной, песком или щебнем? Держат покойников в каменных ящиках в земле, чтоб жарились они в этом пекле, прости меня господи! Поэтому и вонь такая на их кладбище, вы заметили, господа? Грех сказать, но несет отовсюду! Эх, сынок мой родненький, теперь только бы воротиться твоему отцу домой живым — последнюю рубашку продам, а перенесу тебя на прекрасную твою родину, в наши цветы и зелень…

1927

Перевод Т. Поповой.

Мица

I

Когда молодой Пакашский вернулся в Раванград после четырех лет практики в лучших мануфактурных магазинах Лондона и Вены, им овладело странное чувство: то ли он сам невероятно вырос за это время и духовно и физически, то ли его родной городок еще глубже врос в мягкую равнинную почву. Город лежал перед ним сплющенный и весь какой-то растекшийся, широкие, пустые улицы сонно и оцепенело раззявились вроде человека, которого посреди зевка вдруг хватил удар. Двадцатидвухлетиему Пакашскому трудно было представить, как он тут проживет всю свою жизнь, возможно, более полувека. По дороге на глаза ему попадались большей частью шелковица, ясень или бузина, чью мягкую сердцевину дети вычищают пальцами; над головой его летали почти сплошь вороны или воробьи, и только мелкие кобчики, кружившие над колокольней, олицетворяли хоть какую-то романтику пернатого мира. Куда ни посмотришь, везде кровли, крытые черепицей и камышом, стены глинобитные да кирпичные или покрытые облупленной штукатуркой. Неужели здесь в самом деле возможны события, о которых писала ему сестра? На этой сонной площади братья Чиковские среди бела дня убили киркой старого ростовщика Ергича; жена адвоката Керовича сбежала в Америку с местным канцеляристом и теперь стряпает там обеды шахтерам на каком-то руднике; юная Деса, дочь помещика Шушняра, предпочла перерезать себе вены, чем идти замуж за немилого. Какие страсти скрываются за этими неогороженными палисадниками, в ясных глазах довольных и сытых прохожих?! Где черпал его собственный отец, старый Симон Пакашский, настойчивость, с которой проводил в жизнь свои планы? Сын безземельного крестьянина, перебивавшегося то поденной работой, то мелкой торговлей, он стал почтенным купцом, солидным хозяином, господином. Начал он со скромной торговли хлопком и шерстяной пряжей, а превратился в самого крупного в округе владельца мануфактурных лавок, где можно было найти все — от грубого сукна до лионских шелков и парчи, кружев с золотой ниткой и бахромы, столь любимых богатыми крестьянками; начал со скромной лавчонки на задворках городской управы, а теперь у него собственный трехэтажный дом на центральной рыночной площади. Сначала он обзавелся крохотным хуторком за кладбищем, а теперь, как и положено настоящему барину, владел целым имением размером в тридцать шесть гектаров возле Безданского тракта. Расставаясь с сыном четыре года назад, он обещал выстроить в имении виллу и парк с прудом и исполнил свое обещание. Лавку свою он к приезду наследника переделал — сейчас это прекрасный магазин, где торговали только английскими тканями. Ему хотелось, чтобы сын имел дело только с благородными клиентами, нечего ему возиться с мужиками, хотя, впрочем, мужик неплохой покупатель.