Избранное - [193]

Чтобы войти в свой подъезд, ему пришлось перешагнуть через нищего (он совсем забыл о нем), рядом группа европейцев тихо обсуждала что-то.

— В чем дело? — спросил Мурад у консьержа.

— Это по поводу вашего соседа… француза из дорожного ведомства. Он заболел. Говорят, и до утра не дотянет.

У Мурада было двое соседей на лестничной площадке: Малика, продавщица из магазина стандартных цен в Белькуре, и Перес, пенсионер дорожного ведомства. С тех пор как его жена и дети уехали во Францию, Перес жил один со своими кошками. В 1962 году, когда алжирцы получили независимость, европейцев охватила паника. Им непрестанно твердили: если арабы победят, у вас один выбор — чемодан или гроб. Чемодан был им больше по душе, поэтому они бросились в порты и на аэродромы. Ошеломленные, с ввалившимися глазами, они спали прямо на земле вместе с ребятишками и багажом. Они уже давно не испытывали ненависти, растратив ее за эти годы на демонстрациях на площади Форума. Но что касается Переса, то он не видел для себя никакого резона уезжать. Франция, Испания или Фум-Татавин — зачем ему это?

Родился он в Бени-Сафе, так же как его отец и дед, и за все семьдесят лет ни разу не уезжал из Алжира. Так что ему теперь делать в Безье или Аликанте?

Не раздеваясь, Мурад свалился на кровать. Воздух был насыщен влагой. На улице нескончаемое движение машин, которого прежде он не замечал, нарушало ночную тишь. «Безобразник! Самый настоящий безобразник из Баб-Жедида». Стенка, отделявшая Мурада от Малики, была тонкой. Вздохи, смех, крики, скрип железной кровати даже не приглушались ею. Мурад к этому привык, но в тот вечер ему необходимо было поспать. Он уже засыпал, когда пронзительный вопль вонзился в его забытье, словно заноза. Он разом очнулся от сна и постучал в стенку. «Говорил тебе — молчи». Это был голос мужчины. «Если ему не нравится, — возразила Малика, — пускай покупает себе виллу». И она снова закудахтала: «Безобразник… мой маленький безобразник из Баб-Жедида». Вмешиваться было бесполезно: старая песня, причем на всю ночь.

— Включи музыку, — раздался голос мужчины.

— Ты с кем спишь, со мной или с музыкой? — спросила Малика.

— В первый раз, когда я был с девушкой, она ставила пластинки. Должно быть, поэтому я…

— Вот тебе… вот тебе… и вот…

Мурад слышал глухой шум ударов.

— Когда ты включаешь музыку, ты спишь с другой девушкой, а не со мной. Разве не так? Попробуй сказать, что это не так.

— Мне так нравится, — сказал мужчина.

— Потому что ты безобразник, бо-о-ольшой безобразник из Баб-Жедида.

Поцелуй заглушил остальные слова, и вдруг словно вихрь ворвался в комнату Мурада. Затем послышались приглушенные рыдания. Но на этот раз — с другой стороны. Они становились все громче, и Мурад вышел на площадку.

Он тихонько постучал в дверь.

— Входите, месье, — донесся надтреснутый голос старой женщины.

Дверь отворилась, громкие рыдания смешались с умиротворенными стонами Малики.

— Он умер, месье, — сказала старая женщина.

Почти сразу же распахнулась дверь напротив, пропуская Малику в воздушном одеянии розового цвета. Позади нее высокий молодой человек наспех застегивал пуговицы своей пижамной куртки в цветочек — красивый малый.

— Он умер? Бедняга! — сказала Малика.

Ее унизанная кольцами рука пыталась собрать в узел распущенные волосы.

На другой день Мурад пришел к Кристине довольно поздно.

— Он рассказывал тебе о своей новой жизни?

— Я его еще не видел, — сказал Мурад.

— Ты его не узнаешь. Молится по пять раз в день. Каждую пятницу — в мечеть, при белой гандуре и бабушах[118], с четками…

— А ты как?

— Он хочет, чтобы я подала на развод. Ну, пока что он — двоеженец, по крайней мере с юридической точки зрения.

— А дети?

— Это, конечно, проблема. Сейчас они со мной, впрочем, ему это на руку. Но ты-то знал, что он уже полгода как женат на другой?

— Если сам он ничего тебе не говорил… Ведь в конце-то концов сказал же…

— Он? Да что ты! Это не он сказал, это Малек.

— Он знал?

— Он один знал и ничего не говорил… само собой.

— Почему само собой?

— Ты же знаешь, какой он: замкнутый, скрытный, агрессивный.

Малек был самым младшим и самым трудным ребенком.

— Он — единственный, кто похож на отца и с годами становится все хуже. Еще совсем маленьким он доставлял мне немало хлопот. Собирал, например, в квартире ребят со всего квартала. Они опустошали холодильник. Когда я возвращалась и начинала кричать, они ругали меня по-арабски, и он вместе с ними и даже громче других. Камель ничего не делал, чтобы помочь мне. Когда я рассказывала ему об этом, он отвечал: «Чего же ты хочешь? Ему надо влиться в их гущу. Это единственный из твоих детей, кто пустил здесь корни». Только теперь я начинаю понимать смысл его слов.

— Малек курил. Заметила я это совсем недавно и когда сделала ему замечание — только из принципа, я прекрасно знала, что он все равно будет курить, — он сказал мне: «Не твое дело, все курят». Сама не знаю, почему так глупо получилось, но я ему сказала: «Ты не такой, как все». Этого-то как раз и не следовало говорить. Он пришел в ярость, начал кричать: «Еще бы мне этого не знать, мне и так по двадцать раз в день напоминают о том, что я не такой, как все, что я сын чужестранки. Как это тебе пришло в голову выйти замуж за отца! Он — араб. Неужели ты не могла выйти замуж за француза?» В словах его звучала ненависть. Он уже выше меня на целую голову, но, знаешь, я не могла удержаться — влепила ему пощечину. Он и глазом не моргнул. Смерил меня ледяным взглядом и спокойно так сказал: «Мой отец — настоящий араб. Он женился на арабской женщине. Ты одна этого не знаешь». У меня в глазах помутилось. Я выбежала из комнаты.