Избранное - [56]

Жизнь приучила его не расслабляться, не поддаваться унынию — работай и будь весел, как пляшущие в зелени солнечные зайчики.

Зрители, не думая, что Нян сразу попросит денег, расхваливали его и кричали:

— Валяй еще! Еще разок!

— Давай еще раз; смотри, народ так и валит!

— Сорвешь славный куш!

Нян молча улыбнулся и, сдернув с головы съехавший набок берет, медленно подошел к публике.

— Нет-нет, — говорил он вежливо. — Еще не конец. Прошу, дайте, кто сколько может — для куражу. Я вам такое покажу…

Улыбки сползали с лиц. Кое-кто, покачав головой, отворачивался и пятился назад. Будь Нян простым побирушкой, он, может, и стал бы настаивать и клянчить; но ведь он артист и честно заслужил плату за свой труд. Поэтому он, обведя взглядом толпу, повернулся к солдатам и протянул руку с беретом.

Видя замешательство и неприязнь на лицах этих «надежных» зрителей, он все понял и перешел к стоявшим рядом мужчинам в модных европейских костюмах. Но и они холодно качали головами. Десятый… пятнадцатый… двадцатый — все молча отворачивались и уходили.

И кули с деревенскими девушками тоже помаленьку расходились. Только мальчишки, все больше его ровесники, глядели на Няна во все глаза и не трогались с места.

Вдруг оттуда, где начиналась улица, послышался громкий гортанный голос, выкрикивавший что-то нараспев. Нян поднял голову: мальчуган с ежиком коротко остриженных волос, в костюме из грубой синей ткани и черных сандалиях шел, жонглируя на ходу двумя сверкавшими на солнце ножами, и при этом еще со звоном перебирал четки из дутых медных шариков. Он распевал во все горло непонятное:

— Чи пу ли шень е-е-е… Чи-и пу ли ше-ень е-е… е-е-е!..[39]

Дети сразу же бросили Няна и со всех ног припустили к мальчишке. Потом подошли женщины и кули. Через минуту Нян в одиночестве стоял на крыльце, а на другом конце квартала кишела толпа.

Жонглер, довольный успехом, подкинул еще один нож — теперь их стало три, — и летали они быстрее и выше, а медные шарики звенели все громче. Дрожащий голос его зазвучал совсем высоко:

— Е-е-е… е-е-е… Чи пу ли шень е-е… Чи пу ли шень… е-е-е…

Зрители — его, Няна, зрители — хлопали в ладоши и кричали громче, чем Черному Няну.

Мальчишка неожиданно остановился. Он вытащил — тоже из-за пояса — платок и вытер со лба пот. Потом снял висевшую за спиной флягу с водой и отпил большой глоток. Лицо его, покрасневшее от натуги, быстро отошло. Он снял свою безрукавку, бросил ее на землю, привязал к концам цепочки два ножа и сказал, шепелявя:

— Пласу, каспата, лазайтитесь, лазайтитесь пасиле…

Затем взял в каждую руку по ножу, рукоятки их были связаны цепочкой, а третий нож подбросил высоко вверх. Когда нож опустился, он не стал ловить его, как раньше, рукой, а, подцепив рукояткой одного из двух ножей, снова подкинул и следом запустил ввысь еще один нож. Теперь — это было опасней всего — он подхватывал падающие острием вниз ножи не рукоятками, а туго натянутой цепью, и ножи от нее снова отскакивали кверху.

Он подбрасывал ножи с неимоверной быстротой, блестящие глаза его и взмокший лоб поднимались и опускались в одном с ними ритме…

Конечно, и сальто Няна на проволоке — тоже рискованный номер, но куда ему до трюков этого китайского фокусника.

Здесь нужна железная хватка и верный глаз; чуть зазевается, и блестящие отточенные лезвия вонзятся в лицо жонглера. Вверх брызнут струи крови…

Медные четки звенели все громче, а диковинная песня неслась все дальше и дальше, призывая всех, кто замешкался где-то, скорее взглянуть на небывалое представление. Ножи взлетали и падали, сливаясь в две сверкающие полосы.

Нян совсем позабыл, что не заработал ни гроша на еду. Затаив дыхание, он любовался чудесным искусством своего неведомого собрата.

Вдруг медные шарики прозвенели особенно громко и протяжно и смолкли! Раз! И вот уже жонглер держит все четыре ножа в правой руке. Он опустился на одно колено и низко кланяется зрителям. Потом, разогнув правую руку, кладет на землю ножи и протягивает к публике красивую корзинку, сплетенную из лиан. И молча ждет платы — монет — су и хао.

Быстро, так быстро, что и не скажешь словами, горечь и жгучая боль захлестнули Няна. Он не мог сдержаться, видя, как этот мальчик, одиноко скитающийся по чужой для него земле, стоит, низко склонив голову, и протягивает свою корзинку людям, которые все равно не смогут или не пожелают вознаградить его за труды. Еще минута, казалось Няну, и сердце его разорвется… Слезы текли по его лицу. Он быстро перебежал улицу и тронул маленького жонглера за плечо. Нян хотел сказать ему что-то очень важное, но у него перехватило дыхание…

1938

ВОЕННЫЙ РОЖОК

Отец мой был надзирателем в тюрьме. Мать — дочерью зеленщиков, торговавших овощами, травами и бетелем на базарах и пристанях вдоль дороги Намдинь — Хайфон. Отцу моему шел четвертый десяток, он был вдвое старше матери. Родители поженились не потому, что хорошо знали и любили друг друга, просто женихова родня давно мечтала о внуках и имела завидный достаток, а родители невесты боялись долго держать на выданье красивую девушку и хотели пристроить ее получше.

Когда я родился, великое множество родичей, ну и, конечно, всевозможных преступников — бывших клиентов отца, — людей зажиточных и солидных, явились с поздравлениями. Приходили и те, кто был чем-либо обязан моему деду и бабке. Всякие вещицы из золота и серебра, целые штуки шелка, самый лучший, ароматный рис, жирные, откормленные куры, отборные яйца, свежая морская рыба… Подношения в шкатулках, коробках, корзинах и клетках заполнили до отказа шкафы, кухонные полки и кладовые нашего дома. Старая нянька не могла нарадоваться, как ей повезло попасть в услужение к таким важным хозяевам.