Избранное - [54]

Тетка еще не досказала всего до конца, а беззвучные рыдания сдавили мне горло. О, если б обычаи, осудившие и изгнавшие мою маму, были глыбой стекла или камня! Я разбил бы их вдребезги, я грыз бы их зубами, пока не стер в пыль!

Тут голос ее переменился, она снова похлопала меня по плечу и, заглянув мне в глаза, сказала:

— Если хочешь, узнай у тетушки Тхонг (так звали нашу дальнюю родственницу по отцу), где живет теперь твоя мама, да напиши ей, пусть приезжает. Чему быть, того не миновать, уж как-нибудь все обойдется. — И, желая выказать свою скорбь об отце, она продолжала: — Нынче в августовское полнолуние годовщина папиной смерти, вернется мама, глядишь, и замолит свою вину. Да и тебе уже хватит жить сиротой — перед людьми стыдно.

Настал день поминок, а я так и не написал маме, чтобы она вернулась. Но она приехала сама и привезла целую кучу сластей и подарков мне и моей сестренке Куэ. Вечером, возвращаясь домой из школы, я вдруг увидел, что рикша везет женщину, похожую, как две капли воды, на мою маму. Я припустил со всех ног за коляской, крича:

— Мама! Мама!..

Если бы женщина, обернувшаяся на мой крик, оказалась кем-то другим, мне бы тогда несдобровать от насмешек и издевательств моих дружков, — они, стуча деревянными сандалиями, бегали и орали на тротуаре. Да дело вовсе не в насмешках, ошибка эта принесла бы разочарование — тяжкое и глубокое разочарование, крушение всех надежд, какое испытывает путник в пустыне, убеждаясь, что видневшийся впереди ручей — всего лишь призрачный, лживый мираж.

Коляска замедлила ход… Мама — моя мама — помахала мне ноном. Секунда — и я догнал коляску. Я задыхался, со лба тек пот, ноги едва слушались меня, когда я взбирался на сиденье. Мама схватила меня за руку, потом погладила по голове, и тут я заплакал — сперва тихо, а потом прямо навзрыд. Мама тоже всхлипнула раз-другой и сказала:

— Не надо, сынок, перестань! Я вернулась, и мы теперь будем жить все вместе.

Мама вытерла мне слезы полой платья, подхватила под мышки и усадила рядом. И тут я увидел, что она вовсе не бледная и не худая, как рассказывала наша дальняя родственница. Лицо у нее было чистое и ясное, как раньше, глаза весело блестели и на щеках светился румянец. А может, это от радости она выглядела такой молодой и красивой? Я прижался к маме и спрятал голову у нее на груди. От маминого платья исходил какой-то особенный приятный запах, и даже бетель, который она жевала, был в тысячу раз ароматней, чем простой, обычный бетель.

Легкие мамины руки гладили мое лицо, и я чувствовал, что это мама, моя мама, самая нежная и ласковая на свете.

Я не помню, о чем спрашивала меня мама, пока мы ехали от школы до дома, и что я говорил ей в ответ. Помню только, что в ушах у меня время от времени звучал теткин голос: «Поезжай, дурачок, я дам тебе денег на билет. Увидишь, в какой роскоши и богатстве живет твоя мама; заодно и на младенчика полюбуешься».

Но слова эти тут же исчезали куда-то, и мне совсем не хотелось задумываться над ними…

1941

ДВА АРТИСТА

Давно уже Нян-циркач не зарабатывает ни гроша своими трюками. Но каждый раз, заслышав раскатистые звуки гонга, в который часто бьют колотушкой, и дребезжащий напев рожков, вырезанных из побегов дуду[37], он испытывает необычайное волнение. Какое-то мягкое и ласковое чувство охватывает Няна, потом душа его сжимается от горечи и тоски. И он всегда старается держаться подальше от юнцов, показывающих фокусы и прочие номера.

Да и найдется ли человек, который, вкусив все сладости и огорчения какой-нибудь профессии, не будет, подобно Няну, тосковать, когда придется оставить эту профессию, бросить ее навсегда. Тем более если воспоминания о ней связаны с детством — светлые или мрачные, они всегда волнуют сердце.

Но один весенний день, теплый и ясный весенний день, особенно глубоко врезался в память Няна, оставив в ней неизгладимый след.

* * *

В ту пору среди бездомных огольцов и прочей уличной шушеры он слыл настоящим артистом и даже имел псевдоним: «Черный Нян». Потому что, год за годом скитаясь по пыльным дорогам, под солнцем, дождями и ветром, он совсем потемнел и кожа у него стала черной, как старые школьные парты. И еще его называли «Нян Дуду», потому что ему ничего не стоило так сыграть «Марсельезу» или «Прекрасную Мадлон» на трех своих рожках из дуду, чтобы люди тотчас раскошеливались.

Одно время вместе с Няном выступал мальчишка — моложе его года на три. Правда, партнер не умел ни играть на рожках, ни петь арии из кайлыонгов[38], — их в наши дни, увы, не хотят и слушать, — но зато он был отличный акробат. Нян нашел его на деревенском базаре неподалеку от Хадонга. Мальчишка был тогда поводырем у нищего слепца. Миловидное личико его, яркие губы, блестящие глазенки и волосы, вьющиеся, с рыжеватым отливом, приглянулись Няну; а видя его смекалку и ловкость — посмотрев номера Няна, он тут же сделал мостик и прошелся на руках, — Нян окончательно решился и подбил его бросить нищего и устроить вдвоем цирк.

Больше года странствовали они вместе — нынче тут, завтра там, а потом мальчишка бросил Черного Няна, потому что Нян — у него стало худо со здоровьем — почти перестал выступать со своими номерами, играть на рожках и петь. Ну, а мальчишка выучил множество трюков и понял, что может теперь зарабатывать самостоятельно. Первые дни Нян все время плакал и даже позабыл о еде. Месяца три, вспоминая беглеца, он так тосковал, словно родной его брат умер где-то на чужбине. Мальчишка бросил нищего старика — уж очень постыдно и тяжко было скитаться со слепцом, выставлявшим напоказ свои горести и болячки; но, подружившись с Няном, который искренне к нему привязался и всегда делился последним, он бросил и его, едва у Няна стало туго с деньгами. Видана ли такая черная неблагодарность?