Избранник - [71]
— Ну-ну, — ответил я, широко усмехаясь.
— А еще он сказал, что его раздражает не столько сам Фрейд, сколько фрейдисты. Которые охотно получают щедрые гонорары в качестве психоаналитиков и не позволяют никому проверить их гипотезы.
— Наш трамвай. Бежим!
Трамвай стоял на светофоре, и мы как раз на него успели. Кое-кто из сидевших пассажиров с любопытством провожал глазами Дэнни, пока мы пробирались по проходу, чтобы сесть. Я уже привык не обращать внимания на людей, пялящихся на бороду и пейсы Дэнни. Но сам он после всего того, что он прочитал о хасидах у Греца, стал гораздо больше переживать по поводу своего внешнего вида. Он смотрел прямо перед собой, стараясь игнорировать обращенные на него взгляды. Наконец мы уселись в заднем ряду.
— Так, значит, он сказал, что аналитики не позволяют никому проверять свои гипотезы, — напомнил я. — И что случилось потом?
— Мы много говорили об экспериментальной психологии. Он сказал, что изучать человеческое мышление почти невозможно, потому что контролировать такие опыты слишком сложно. И поэтому мы используем крыс — потому что в этом случае условия экспериментов зависят от нас. Многое из того, о чем он говорил, он произносил уже раньше на занятиях, но сейчас это звучало гораздо осмысленнее. Во всяком случае, мне так показалось. Может быть, из-за того, что он признал гениальность Фрейда, я был больше расположен его слушать. Еще он сказал, что восхищен тем, как я хорошо знаю Фрейда, но в науке никто не Бог, будь это хоть сам Эйнштейн. Даже в религии, по его словам, люди по-разному думают о Боге, почему же ученые не могут расходиться во мнении с другими учеными? На это я не нашелся что возразить. Тогда он сказал, что экспериментальная психология будет хорошим противовесом для моих представлений о фрейдизме. Ну, возможно. Я по-прежнему не понимаю, что у нее общего с человеческим мышлением. По-моему, это чистой воды физиология. Как бы там ни было, профессор Аппельман сказал, что, если у меня возникнут сложности с математикой, он постарается мне помочь. Но я должен понимать, что время у него ограничено, и он надеется, что у меня есть друзья, которые смогут мне помогать регулярно.
Я ничего не ответил.
Он взглянул на меня и усмехнулся.
— Ладно, — сказал я. — Я не очень загружен.
— Я не могу заставить себя полюбить крыс и лабиринты. Но по крайней мере, он меня понимает. Он правда хороший человек.
Я улыбался, но молчал. А только теперь заметил учебник по психологии у него в руках. Это была одна из тех книг, что я листал в пятницу библиотеке. Фрейд в ней не упоминался вовсе. Я спросил, что он об этой книге думает.
— Я скорее допущу, что Мессия уже пришел, чем возлюблю экспериментальную психологию после этой книги.
— А ты просто обратись за помощью к своему дружественному цадику.
Он удивленно уставился на меня.
— Я себя имею в виду, — пояснил я.
Он отвернулся и ничего не сказал. Остаток пути до колледжа мы проехали молча.
Так я начал натаскивать Дэнни в математике. Он учился очень быстро, в основном просто заучивая наизусть шаги и операции. Честно говоря, его не особо интересовало в математических задачах «зачем?», его больше интересовало «как?». Мне очень нравилось с ним заниматься, попутно я узнавал много всего из экспериментальной психологии. Она показалась мне восхитительной — и гораздо более основательной и научной, чем Фрейд, а также гораздо более плодотворной в том смысле, что она распространяла экспериментально подтверждаемые знания на область человеческого мышления и познания.
В первые недели февраля мы с Дэнни садились в столовой за наш обычный стол и обсуждали те трудности, с которыми он сталкивался при математической обработке психологических опытов. Я показал ему, как строить графики, как использовать таблицы из его учебника и как сводить опытные данные к математическим формулам. И продолжал отстаивать значимость экспериментов. Дэнни по-прежнему стоял на том, что экспериментальная психология не имеет ничего общего с мышлением, но тоже стал видеть ее пользу для подтверждения теории познания и проверки интеллекта. Его отношение к ней скакало вверх и вниз, как стрелка барометра в непогоду, а погодные условия заменяла конкретная математическая задача, над которой он бился, — успешно или безуспешно.
В это время, в начале февраля, я мало виделся с отцом. За исключением завтрака, ужина и субботы, его никогда не было дома. Порой он приходил откуда-то между одиннадцатью и двенадцатью ночи, брал на кухне стакан чаю, заходил ко мне в комнату поговорить несколько минут и шел к себе в кабинет. Я не мог даже вообразить, когда он ложился спать, но его усталое, сутулое тело и изможденное лицо ясно свидетельствовали, что спал он очень мало. Он сходил на обследование, и доктор Гроссман остался удовлетворен состоянием его здоровья, хотя и рекомендовал больше отдыхать. Теперь отец вместе с апельсиновым соком пил по утрам витамины, но не заметно было, чтобы они ему как-то помогали. Он совершенно игнорировал советы доктора Гроссмана больше отдыхать, и всякий раз, когда я заговаривал об этом, он или отмахивался от меня, или напоминал о том насилии, которое творилось в Палестине. С ним просто невозможно было говорить о его здоровье. Вся его жизнь вертелась сейчас вокруг двух идей: просвещение американского еврейства и еврейское государство в Палестине. Так что он упорно продолжал вести свои курсы для взрослых и готовился к митингу в Мэдисон-сквер-гарден, намеченному на конец февраля.
