Избранная проза - [15]

Но взрослеть, набираться ума можно даже постоянно подавляя в себе чувство опасности. Но тут это никогда до конца не удается. Ведь уже сама надежда, что никто не догадается, до чего мы легковерны — делает нас уязвимыми. А уж того, кто рассчитывает на наше легковерие, ничем не проведешь, он с холодным сердцем примет нас такими, какие мы есть: вечно верящими в счастливый случай, ворующими грошики детьми.

Это всего лишь комментарий, но никак не извинение. То, что тогда ожидало меня на хуторе, для человека, всегда готового к худшему, могло показаться даже привлекательным. Я был, так сказать, фальшивой нотой. Я пришел и даже извлек невинное удовольствие из этой относительной идиллии. Даже пиво там было! В этом большом доме, под добротной уютной крышей! А почему бы там не быть и хорошей еде! Я хотел пить, как жираф, и есть, как лев. Честь и хвала Лоренцу, который по своей простоте способствовал возникновению этой благословенной жажды и изрядного аппетита.

То, что двери были закрыты, успокоило меня. Это признак обжитой местности. И гардины на окнах висели за целыми стеклами. И воробьи по-домашнему скандалили в кустах бузины. И даже один петух прокукарекал для меня. А за дощатым сараем кто-то рубил дрова. Или пытался расколоть пень. Или вколачивал в землю сваю. Или же изо всех сил колотил каблуком в дощатую дверь.

Мальчишке было нелегко вышибить меня из состояния внезапной упоенности этим лучшим из миров. Вероятно, я потому и смог стать драматургом, что умею упрямо держаться за любую фикцию, не ощущая ярости и бессилия, заставляющих запертого биться о дверь. Но вот наконец из лачуги вышел человек — уникум, с талией и круглой спиной наделенного всеми мыслимыми пороками мальчика и по-дурацки довольным лицом старичка. Он шел как-то вприпрыжку (или прихрамывая), а за ним женщина, которую я наконец увидел спереди. Когда она катила на велосипеде, ее пышные формы казались мне дряблыми. Только крепкие ляжки проступали под большим передником. Она стегнула по воздуху прутом, зажатым в правой руке, и в этом жесте чувствовалась необузданная властность, эта же властность была написана и на взмокшем от злости лице. А я все думал и не мог понять, что же я такое чудовищное вижу. В дверях сарая он пропустил женщину вперед, она оперлась на доски, вытащила из скобы палку, которой запиралась дверь, и затолкала обратно высунувшегося было мальчишку в сарай, потом протиснулась в него сама, закрыла за собой дверь и крикнула что-то, чего я не разобрал. Теперь там уже пыхтели в две глотки. Но, вероятно, ее крик был чем-то вроде условного сигнала, так как человек с лицом старичка проворно нагнулся, поднял с земли поперечину и продел ее в скобы. Потом оперся узкими плечами на дверь, вдавив каблуки ботинок в песок. Так он и стоял, подставив солнцу ухмыляющееся лицо. Пыхтенье внутри сарая между тем превратилось в полузадушенный стон, стонали тоже в две глотки, а это свидетельствовало о том, что и напор и сопротивление достигли уже крайней стадии. Затем вдруг один голос взлетел вверх до жалобного плача, до крика, до воя, а другой только повторял ритмическое кс-кс-кс. После целой череды безумных картин, нарисованных моим воображением и совершенно меня обессиливших, наконец раздался сигнал отбоя, и мужчина тут же на него отреагировал. Он живо обернулся, вытащил палку из скоб и выпустил женщину на волю. Грудь ее тяжело вздымалась, под мышками стремительно расплывались темные пятна, но взгляд у нее был пустой. Высоко подняв голову, она прошествовала совсем близко от меня — мужчина семенил вокруг нее — и вошла в дом. И я дал ей уйти! Я не вцепился в ее жирное горло, не съездил ей по физиономии, не подставил ей ножку. Кто-нибудь может удивиться внезапной жестокости моих желаний, но на сей раз я не ощущаю ни малейшей потребности извиниться. Наоборот: мне еще и сегодня, когда я пишу эти строки, стыдно, что я был не в состоянии исполнить хоть одно из этих своих желаний. Мне было бы легче. Но тогда я стоял, скованный непристойностью происшедшего, не в силах сделать даже шагу.

Ни дома, ни где-либо еще меня никогда не били, если не считать нескольких оплеух в состоянии аффекта. Телесные наказания я всегда считал не только бессмысленными и вредными, они просто были вне моих представлений о человеческих отношениях в наше время. Разумеется, в нашем поселке за закрытыми дверями творилось многое, о чем у нас тотчас принимались судачить. Один учитель лупил свою дочь, если она приносила плохие отметки. Одна мачеха избивала своего пасынка, если его отец ее обманывал. Один запойный пьяница при каждом запое бросался на свою жену и детей, которые, стыдясь соседских пересудов, любой удар или пинок встречали судорожным хохотом, тем самым придавая этим побоям видимость шумного семейного торжества. Так рассказывали люди. И каждый при этом понижал голос. Даже моя мать жадно слушала эти россказни. Она прогоняла меня в квартиру с лестничной площадки, где велись подобные разговоры: это не для тебя! Я долго еще стоял посреди кухни и липкое любопытство боролось во мне с отвращением. Потом как-то один дружок на меня наябедничал, и я готов был разделить взгляды моей матери. Кто бы мог подумать, что тогдашние рубцы и сегодня еще могут болеть? Но что они значат в сравнении с ранами, нанесенными много раньше? Неужели правы темные пророки, толкующие о передаче по наследству душевных изъянов и полагающие, что, к примеру, мое поколение обречено расплачиваться за ошибки отцов и дедов?