Из "Яффских рассказов" (8 рассказов) - [6]
— Ладно, — говорит лейтенант, — гуляйте пока. Глядите только, чтоб у вас стол не обломился под тяжестью бутылок.
И кладет удостоверение меж тарелок.
— А мы тут день рожденья Мошона справляем, — говорит Сальмон.
— Да что ты говоришь? — поднимает лейтенант рыжие брови. — Сколько же ему стукнуло?
— Двадцать восемь.
— Большой мальчик уже.
Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:
— Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?
— С чего бы это им меня обижать?
— Действительно, — посмеивается лейтенант, — хорошие ребята. Один в одного.
Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.
— Схожу-ка еще раз отолью пива, — говорит Сасон.
— Доконали меня эти горячительные напитки, — говорит Мошон Сальмону, — спать хочу — помираю.
— Ладно, — говорит Сальмон, — пошли звякнем в Грецию.
Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой[10] и оливками.
— Дай-ка сюда телефон, — говорит он Абу-Хасану.
Тот вытаскивает из-под стойки телефон:
— У вас местный разговор? — Ага, местный. Салоники, — утешает его Сальмон.
— Салоники — это Греция, — дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, — с этого телефона за границу не звонят, — безнадежно пытается он отбиться.
— Ничего, не звонили, теперь будем, — миролюбиво заявляет Сальмон.
— Это же уйма денег!
— А что, мы тебе разве не заплатим? — Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем — улыбнувшись.
— Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка… пятнадцать "Амстелей", три арака…
— Ну, звони давай! — кричит Сальмон Мошону.
Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить — показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.
— Ну чего там?
— Пошли звать тетку.
Все молчат.
— Эй, ребята, — взрывается Абу-Хасан, — это ж каждая минута — может, сто лир!
— Да ладно тебе, — ласково успокаивает его Сальмон, — что такое сегодня сотня лир?
— Алло, алло! — орет в трубку Мошон.
Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.
— Тихо, старая! — осаживает ее Сальмон, — с Грецией говорим!
На сморщенном лице старухи появляется удивление:
— С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?
— Твое какое дело? — набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.
— Слышно, как из Тель-Авива, — спокойно говорит Сальмон.
Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.
— Нету тети, — говорит он в отчаянии. — Куда пошла — не знают, когда вернется — не знают.
— А про Марго ты спрашивал? — волнуется Сальмон.
— Там вообще не знают, кто это — Марго.
Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.
— Да ладно тебе суетиться, — говорит Сальмон, — счет за телефон мне отдашь.
Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.
Ребята возвращаются к столу.
— Так жарко никогда еще не было, — констатирует Сами.
— Пусть еще пива принесут, — говорит Сальмон.
Мошон в своем кресле как мешок распростерся.
— Хреново, — говорит Мошон, — когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи…
Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках…
— Что с тобой? — спрашивает Сальмон.
Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.
— Бедняжка, — хлопает его по плечу Сами, — видать, арак не пошел.
Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.
— Что вы хотите? — говорит Сасон, — человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!
— Ну, ладно, — утешает его Сальмон, — птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.
— Вот, скажем, румынка, как ее… Шошана, — предлагает Сасон.
— Да не приведи Господь, — парирует Сальмон, — человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?
Тут Сами издает львиный рык.
— Ну, чего? — недовольно спрашивает Сальмон.
— Розетта? Такая толстая — в такую жару?
— Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, — отвечает Сальмон, — давай поищем ее.
А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.
— Ты что, боишься, что мы не заплатим? — сурово глядит на него Сальмон.
На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.
— Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон…
Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:
— Так сколько мы тебе должны?
— Ну, только для вас, — мнется кабатчик, — только то, что мне стоило, без всякой прибыли…
