Из прошлого - [11]

, и я со своим старшим братом после уроков в школе гулял себе на свободе и без всякого надзора. Мы совсем не были «хорошими мальчиками», лазали во дворе по всем углам, делали пакости соседям, короче маме было с нами несладко… В один из весенних дней, было это накануне пасхи, во дворе шумели женщины; они вынесли туда большие казаны с горячей водой, в которой мыли кошерную посуду. На скамейках и кроватях проветривали постели, дети в колыбелях кричали, но на них никто не обращал внимания. Все были заняты своими делами. Шутка ли! Канун Пасхи[16]…

Вот в такой день мне и моему брату захотелось пускать мыльные пузыри. Мы уселись у открытого окна и через трубочки, которые остались еще с тех времен, когда папа работал в комнате на ткацком станке, пускали такие красивые шары, которые не имели себе равных; маленькие, большие, совсем большие, всех цветов радуги, в которых отражались двор, люди. Сначала пузыри, подгоняемые ветерком, поднимались вверх, потом медленно опускались и где-то внизу лопались. Вдруг до нас снизу донесся львиный рев. Это кричал Яков-мясник, который жил на первом этаже и у которого была мясная лавка с большой вывеской «Кошер» над входом.

Перед мясником во дворе все дрожали. Это был исключительно грубый еврей с воловьими глазами, в огромных сапогах, которые вечно были залиты кровью. Вокруг его пояса висело несколько ножей в кожаных ножнах. Весь его облик напоминал образ палача времен Людовика. Сохрани бог иметь с ним дело. Весь его лексикон состоял из проклятий и ругательств, гремевших особо зловеще в его зверином голосе: «Огонь в ваше сердце! Разруха в ваши кости! Ноги и руки я у вас поотрываю! Печенки и кишки из животов ваших повыпускаю!»

Сначала мы не поняли, почему мясник вдруг разъярился; лишь после того, как я высунулся из окна, меня охватила дрожь: внизу, под нами проветривалась постель мясника, на которую спускались наши мыльные пузыри и покрывали подушки и одеяла каплями воды… И надо же было, чтобы при этой сцене показалась во дворе наша мама, которая как раз возвращалась с работы. Мясник набросился на маму и устроил ей такой теплый прием, что весь двор сбежался.

Мы с братом сначала растерялись: мы поняли, что нам не избежать экзекуции… Что делать? Времени для раздумий не оставалось; сейчас поднимется наверх мама. И тут моему брату пришла в голову гениальная мысль: не вымолвив и слова, он подошел к сундуку, который был доверху набит нарубленными дровами и стал их запихивать в штаны до самого низа… Сообразив, что мой брат задумал, я стал делать то же самое и заполнил мои штаны деревянными чурками. Вы можете легко себе представить, в каком раздражении ворвалась наша мать домой… Даже не сняв рабочий халат, она сразу же взялась за старшего брата – он все ж таки был старший… Бить нас мама никогда не умела – недаром дедушка говаривал, что она с нас гоняет мух. Но на этот раз после беседы с Янкелем-мясником мама решила не миндальничать и основательно стала колотить брата по мягкому месту. Но что это? Мама колотит, а брат смеется! Чем сильнее она бьет его, тем громче он смеется… и его смех передается мне. Так что мы оба заходимся… Тут мама остановилась и, вне себя, принялась за меня. Но получилось то же самое: она шлепает, а я смеюсь, и мой брат смеется вместе со мной. Закончилось это тем, что из моих штанов стали сыпаться на пол дрова. Моя мама остановилась изумленная. Ее красивые большие глаза, казалось, полезли на лоб. Неожиданно весь гнев ее улетучился, и она залилась звонким смехом. Так что мы все вместе смеялись до колик в животе, но при этом в маминых глазах появились слезы.

Мама

Рассказывать о своей родной матери, не теряя при этом объективность, почти также трудно, как матери рассказывать о своих детях. Наши чувства, которые мы испытываем по отношению к человеку, который нас произвел на свет, выкормил своим молоком, оберегал от опасности, от недоброго глаза, и всю жизнь, и ночью, и днем молился за наше благополучие… здесь очень трудно сохранить непредвзятость. Как говорила моя мама: «Хорошая мать, плохая мать – но все ж таки мать». И я, наверно, не смогу избежать этого греха. Особенно теперь, чем больше лет меня отделяет от моей матери, тем более величавый и красивый вырастает передо мной ее образ. И многое из того, что она мне предсказывала, от чего остерегала – «вырастешь – поймешь…», стало для меня теперь яснее и вызывает удивление и уважение за ее мудрость, за ее истинное величие.

Росла моя мать в самой гуще бедности. Даже среди бедноты Файферовской улицы, что в пригороде Балет, ее отца, моего деда, звали не иначе, как Гедалья-бедняк, а мою маму – Сару-Миндл – дочерью Гедальи-бедняка (Гедальи-капцана). Всю свою жизнь она не забывала о своем прозвище и, как мне кажется, не то что гордилась им (нечего сказать – есть чем гордиться), но, так сказать, немножко кокетничала. В разговорах, когда речь заходила о ее персоне, она часто говорила: «Иначе не привыкла дочь Гедальи-капцана». Даже в своем завещании, проникнутом мудростью и горьким юмором, она не забыла о своем происхождении: «Памятник такой, как пристало дочери Гедальи-капцана». Она была старшей из трех, оставшихся в живых дочерей в их семье. Ее мать – моя бабушка Хана – больная, измученная еврейка, была не в силах выдержать нищету, царившую в доме, и, совсем еще ребенком, моя мать впряглась в тяжелое ярмо, в воз бед и тягот и тянула его из последних сил. Не будет преувеличением сказать, что у моей мамы не было детства.