Из прошлого - [12]

В восемь лет ее отдали, как служанку, нянчить маленького ребенка, и в то время, как ее подружки-однолетки игрались во дворе ляльками, сделанными из тряпья, маленькая Сара-Минделе нянчила на своих слабых, худых ручках живую куклу. За это она вечером получала немного еды. В двенадцать лет она с утра до вечера работала в пекарне, где выпекали мацу. Так она зарабатывала гроши и мучительные ожоги на руках. Но моя мама умела также рассказывать комические эпизоды из своего горького детства, а рассказывала она так, что мы все в доме, держась за животы, помирали со смеху.

Так, например, она однажды рассказала, как бабушка Хана одолжила у соседей полрубля для того, чтобы на праздник приготовить для своего Гедальи и его друга Мойшеле-горбуна угощение. Дедушка давно просил ее сделать чолнт[17], как у людей. Бабушка купила мясо и усердно принялась за стряпню. Трехлетняя Сара-Минделе, путаясь под ногами своей матери, по обыкновению ей помогала. Когда чолнт был уже готов, чтобы поставить его в печь, соседка для чего-то вызвала из комнаты бабушку Хану. Сара-Минделе, пользуясь этим обстоятельством, сняла на пол тяжелый казан, и начала заново готовить этот чолнт. Наутро, когда дед пришел домой вместе со своим другом Мойшеле-горбуном из синагоги, бабушка надела свое единственное праздничное платье и в белой шали торжественно поставила чолнт на накрытый стол. Дед от предвкушения удовольствия весело потирал руки. И тут случилось что-то ужасное. Бабушка подняла горшок, но вместо чолнта она оттуда вытащила вилкой… тлеющую черную тряпку. Все стояли ошеломленные. Излишне рассказывать, что тогда разыгралось в доме. Через несколько дней, прибирая в комнате, бабушка Хана своим веником, вымела из-под кровати весь чолнт.

И еще одна «хохма» почти в том же стиле, о которой рассказала моя мама, осталась в моих воспоминаниях. В этот раз бабушка Хана пекла пряник. Когда она вышла во двор за водой, Сара-Минделе, присмотревшись, как ее мама посыпает пряник сахаром, решила показать свое умение готовить. Но вместо сахара маленькая хозяюшка посыпала их песком. Мы с братом смеялись до слез, когда мама рассказывала нам эту историю и при этом с мастерством артистки изображала выражения лиц дедушки и бабушки, когда они взяли в рот этот пряник.

В четырнадцать лет, совсем уже взрослая, моя мать стала намотчицей и до поздней ночи при свете удушающих нефтяных лампочек наматывала у ткачей шпульки. Очень скоро она приобрела славу опытной специалистки в своей профессии, и ткачи Балета охотно приглашали ее к себе на работу. И действительно, когда мама брала меня с собой к ткачам, я не единожды был свидетелем того, как виртуозно она прикручивала сотни нитей законченной кеты (шпульки) в ткацком станке к новой кете. При этом она постоянно тихонько напевала песню своим нежным голосом.

В пятнадцать лет, уже работая в Лодзи на ткацкой фабрике Познанского, моя мать примкнула к профсоюзному движению. В это же время, не выдержав фанатичный религиозный гнет у себя дома, она ушла из дому и начала самостоятельную жизнь.

Ее молодость прошла в изматывающем труде. Кто в ее годы и в ее среде знал об учебе в школе? Но все-таки, посещая рабочие кружки, моя мать научилась читать и писать немножко на идиш, как она любила выражаться. Она начала глотать книжки и прочитала при свете лампадок известных еврейских и западноевропейских классиков. Она не просто читала, она буквально впитывала в себя, как гриб, каждое произведение. Меня всегда удивляло, как ее память до конца жизни сохранила все, что она прочитала. Она с редким понятием и глубиной воспринимала прочитанное. Для нее не было большего удовольствия, чем обсуждать с друзьями и домашними произведения ее любимых писателей: Толстого, Достоевского, Мопассана, Тургенева, Гюго, Флобера, Менделе, Переца, Шолом-Алейхема, Опатошу, Номберга, Аврома Рейзена, Довида Эдельштадта и многих других.

Не имея ни одного класса образования, она часами могла говорить о литературе, театре, искусстве, а в более поздние годы также и о политике. Она не пропускала ни одного литературного вечера и встречи в Лодзе с писателями своего времени. Она слушала, как читал Шолом-Алейхем, Шолем Аш, Перец, Номберг, Сегалович, она присутствовала на выступлениях Каминской, Адлера, Туркова.

В образе моей матери – простой еврейки – чудесно сплетались разум и красота истинного человека из народа. С ней любили беседовать известные еврейские писатели уже в мое время в Харькове. С некоторыми из них она подружилась и в течение долгих лет была вхожа к ним домой.

Моя мать была редкой красоты: симпатичная брюнетка с большими серыми, лучистыми глазами, светящимися умом. Но одновременно, в особенности в зрелые годы и на старости, в них были скрытая печаль и разочарование.

Я ни на йоту не преувеличу, если скажу (и так говорили все, кто ее видел и знал), что моя мама была из тех красивых женщин, которые могли украсить собой любое общество. Точеные черты лица делали ее похожей на тип античных гречанок. Интересно, что она никогда в жизни не пользовалась косметикой, может быть потому, что своей женской интуицией чувствовала, что малейшая косметика умалит ее природную красоту. Она не только сама не пользовалась косметикой, но была врагом ее, и я бы сказал, с отвращением смотрела на женщин с вульгарно накрашенными губами и подведенными бровями. Это самое чувство было передано и мне.