Из Парижа в Кадис - [21]

Что касается Дебароля, то я не знаю, есть ли у него семья, думает ли он о своей семье и отвлекают ли его внимание эти мысли, но в чем я уверен, так это в том, что рассеянность Дамиса, кусающего себе палец вместо ломтика хлеба, ничто по сравнению с рассеянностью Дебароля.

Это отступление по поводу Жиро и Дебароля помешало мне сообщить Вам, сударыня, что, как только один закончил свой вздох, а другой — свою фразу, оба они согласились принять мое предложение. Итак, наша группа была в полном составе, таком же, как в день знаменитой клятвы Горациев, уже упомянутой мной, причем мы оказались в Испании в достаточной степени вовремя, чтобы еще успеть объехать вместе пол страны. Теперь я считаю себя обязанным нарисовать Вам портреты Жиро и Дебароля, подобно тому, как я уже описал Вам Буланже, Маке и моего сына.

Жиро — автор «Увольнения до десяти часов», подобно тому как Делакруа — автор «Гяура», а Шеффер — автор «Франчески да Римини». Это значит, что, кроме «Увольнения до десяти часов», которое Вы видели в гравюрах, в литографиях, на табакерках и даже в театре, Жиро написал еще тысячу чудесных вещей — исторических полотен, жанровых картин, портретов, пастелей и т. д и т. п. Жиро не живописец, а сама живопись. Чтобы рисовать, он не нуждается в тех или иных обычных принадлежностях: когда отсутствует карандаш, теряется рашкуль, исчезает кисть, не находится перо, Жиро рисует углем, спичкой, палкой, зубочисткой; более всего на его проницательный и язвительный ум воздействуют смешные стороны того, что он изображает: его глаз подобен одному из тех лишающих всяких иллюзий зеркал, какие утрируют и искажают все лица. Жиро создавал шаржи на Аполлона Бельведерского и Венеру Милосскую. Если бы Нарцисс жил во времена Жиро или Жиро жил во времена Нарцисса, то, возможно, несчастный сын не помню кого, сударыня, вместо того чтобы умереть от истомы, любуясь собой, умер бы от хохота, созерцая шарж на себя. Не стоит и говорить о том, что Жиро — один из самых остроумных моих знакомых и что мне редко приходилось видеть художника — в мастерской ли, в салоне ли и даже во дворце, — так тонко чувствующего, где он находится, и умеющего соблюдать условности, которые там приняты. Достаточно сказать, что, находясь на балу в Опере, Жиро исполняет музыку Мюзара так, что заставляет млеть от удовольствия этого Наполеона канкана.

Что касается Дебароля, то нарисовать его портрет труднее, хотя ему присуще еще больше своеобразия, чем портрету Жиро. Дебароль — смесь художника и странника, но художника и странника парижского. Он владеет шпагой, как Гризье, палкой, как Фанфан, французским боксом, как Лекур. Это множество физических упражнений, не считая того, что на досуге ему свойственно орудовать карандашом и пером, развило в нем привычку к усиленной жестикуляции, почти всегда наносящей ущерб тому, что его окружает. И кроме того, Дебароль рассеян.

Я уже говорил Вам об этом, сударыня. Когда Дебароль стоит, то его рассеянность приводит всего лишь к тому, что он либо не слышит, либо тотчас же забывает услышанное — вот и все. Но когда он сидит, дело становится гораздо серьезнее — где бы ему ни довелось в это время находиться, он очень тихо и самым естественным образом переходит от рассеянности ко сну. И потому Дебароль научился придавать своему сну, всегда, впрочем, бесшумному, надо отдать ему должное, такой достойный вид, что, за исключением Жиро, все бодрствующие относятся к этому его состоянию с должным уважением. А вот Жиро, сударыня, не проявляет к Дебаролю никакого почтения. Стоит Дебаролю заснуть, как в Жиро словно что-то пробуждается. В ту же минуту он подходит к другу и, приложив большой палец к его носу, начинает давить на него до тех пор, пока нос, полностью сплющенный, не исчезает в усах. В ту минуту, когда его нос достигает такой степени сплюснутости, Дебароль просыпается, готовый проучить нахала, проявившего вольность в обращении с органом, который он постоянно лишает табака, чтобы сохранить его врожденное изящество. Однако, поняв, что это сделал Жиро, он улыбается той милой дружеской улыбкой, какую мне доводилось видеть только на его губах. За те двадцать лет, что Жиро и Дебароль знакомы, Жиро миллион раз расплющивал нос Дебаролю. Если согласиться с этим подсчетом, то это означает, сударыня, что ровно миллион раз Дебароль улыбался Жиро лишь по одному этому поводу.

Когда я встретился с Жиро и Дебаролем, они уже носили испанские наряды, то есть шляпы с загнутыми полями, в форме круглого пирога и с двумя шелковыми помпонами, один на другом, короткие расшитые куртки, кричащие жилеты, красные кушаки, короткие штаны, вышитые гетры и андалусские накидки. Впрочем, эта манера одеваться объяснялась не столько восторгом, который вызывал в них этот национальный костюм, сколько определенными обстоятельствами, о которых следует здесь упомянуть.

Уезжая из Франции, Жиро и Дебароль захватили с собой, помимо бывшей на них дорожной одежды, чемодан с двумя сюртуками, двумя рединготами, двумя парами брюк и двумя шляпами Жибюса. Сюртуки, рединготы и брюки, хотя и крайне изношенные, сохранили, тем не менее, свою форму, и в них по-прежнему чувствовался их парижский покрой. Однако шляпы Жибюса, эти еще не очень жизнестойкие изделия нашей современной цивилизации, не смогли перенести жаркого солнца Барселоны и Мурсии и полностью отошли от вертикали, приобретя наклон вперед. Этот выгиб, легко исправляемый во Франции за несколько секунд, упорно не поддавался усилиям испанских шляпников, знакомых по-прежнему лишь с фетровыми шляпами времен Людовика XIII и андалусскими сомбреро. В итоге Жиро и Дебароль имели такой вид, будто каждый из них надел на голову каминную трубу, согнутую ветром; когда они шли рядом и не забывали надеть шляпы одинаковым образом — наклоном вперед или назад, это еще не очень бросалось в глаза: если наклон был обращен вперед, у них был вид двух русских гренадеров, кидающихся в атаку; если шляпы были повернуты изгибом назад, то друзья выглядели как Бертран и его убегающая тень. Но, когда по забывчивости, вполне простительной для путешественников, занятых созерцанием пейзажа, света, воздуха, мужчин, женщин и всего прочего, они надевали свои шляпы противоположным образом, то сразу становились похожими на фантастические ножницы на четырех ногах, шагающие в раскрытом состоянии. Однажды Дебаролю пришла в голову мысль отнести свою шляпу в починку к часовщику, поскольку шляпники оказались бессильными. Часовщик выпрямил шляпу с помощью часовой пружины, и Дебароль, к великому изумлению Жиро, явился в гостиницу в совершенно прямом головном уборе. В этом вполне приемлемом состоянии шляпа продержалась три дня, но в конце третьего дня, когда Дебароль спал, пружина распрямилась со звуком ходиков, собирающихся отбивать время. Шляпа Дебароля оказалась с часовым механизмом. Все эти злоключения с одеждой и головными уборами в конце концов склонили Жиро и Дебароля к решению перейти на андалусские костюмы; именно в этом одеянии они предстали сначала передо мной, а потом и перед всей французской колонией.