Из Еврейской Поэзии XX Века - [11]

Поющих девушек, и покоится страсть,

Перегоревшая в пепел.

Струны арфы там не дрожат,

И не сияет Геспер.

Только мертвенная луна

Отразилась в хищных рубинах

Волчьих глаз. И, головы обхватив,

Мы лежим с закушенными губами

У колодцев молчанья, покуда нас

Жутчайший из ужасов не разбудит…

Нам, карабкающимся на кручи,

Диким, воющим в темноту, —

Словно горные псы на скалах,

Ждать ли помощи от небес,

Что беременны сами скорбью,

И от страха черных ночей,

Обволакивающих вершины?!

Варшава-Берлин, 1922-23

Из поэмы «В царстве креста»

Вы, преградившие нам к солнцу дорогу, идущих

Убиваете прежде, чем с ресниц успевает опасть

Сон золотой, и молитва рассвету — затихнуть.

Сотни тысяч бегут в лес отчаянья, и ноябрь

Из овечьих глаз полыхает

Остриями ножей, наточенных для закланья.

И под кронами горя рождаются дети,

Кровь которых отравлена скорбью, —

Чтобы увянуть раньше, чем розы.

Я для вас не желаю сажать плодоносных деревьев,

Но деревья страданья пусть раскинут голые ветви

В царстве креста.

На заре и под вечер на ваших башнях

Хищно раскачиваются колокола,

Чьи звериные пасти

Разрывают мою беззащитную плоть.

Я развешу на голых ветвях мертвецов,

Я оставлю их гнить без присмотра

Напоказ перед всеми светилами неба…

Словно в темный колодец, я падаю в ночь,

И мне снятся кресты, на которых распяты евреи,

Вижу: в окна ваших домов

Те евреи просунули головы и на иврите

Одичало и жалобно стонут: «айегу пилатус?» —

«Где Пилат?»… И не знаете вы,

Что пророчеством черным отравлен ваш сон,

Что терзает вас ужас — не знаете, ибо

Заставляют забыть с наступлением утра

То виденье церковные колокола.

Но пророчу: поднимется облачный столп

Наших горестных вздохов и тяжких стенаний

И войдет в вашу плоть

Не распознанным горем,

И по-прежнему будете вы болтать

Воспаленными ртами: евреи! евреи! —

В ту минуту, когда в омраченных дворцах

Закричат на идиш иконы.

Берлин, 1923

Создание — человек

И спросил я у старцев, увенчанных снегом седин:

«Что есть тайна рожденья и тайна забвения в смерти,

И подобные солнцу, восход и закат человека?»

Мудрецы, только что совершив омовенье

(Их тела чистотой лихорадило), умные лбы

Над священными книгами молча склоняли.

И когда запылали в тускнеющем мире

Ярким отблеском вечера окна домов,

И глаза мудрецов притянуло закатное небо

(Что горело, как мысли в моем вопрошавшем сознаньи), —

«О дитя мое, — каждый ответил, —

Много лет я исследую эти священные книги

И толкую их смысл.

О созданьи написано там: человек.

О делах его, мудрости, кознях, плохом и хорошем…

Вот, что сказано там о восходе его и закате: Возведенье дворцов, колокольный трезвон торжества, Смех в беспечные ночи и чудо хожденья по морю, Обживанье распахнутых взору пространств, Истребленье людей и проклятия небу, Низвержение в прах, превращение в пищу червей…»

И оставил я старцев с их книгами и обаяньем

Лунных бликов на лицах и ночью в глазах.

(Старцы в водах реки, я уверен, пошли окунуться)…

Догорело уже в городах человеческой скорби

Пламя окон. Лишь камень безумья сверкал

У меня в изголовье, когда я усталое тело

Бросил горестно в угол ночной.

Берлин, 1923

Мученики молчания

Моя мама святая в лунную ночь

Моему святому отцу

Говорит: «Когда родился наш сын,

Сверкала в окне луна.

И младенец, тотчас открыв глаза,

Посмотрел на нее; с тех пор

Лунный луч в сыновней крови поет

И блуждает в его стихах…»

Наполняла мятущаяся тоска

Отцовское сердце. Но

Колесница странствия у дверей

Не ждала отца. Потому

Глубину молитвы умел постичь

Он в музыке тишины

И любил смотреть на парящих птиц:

«Куда влечет их — летят…»

Но тоска моей мамы была впряжена

В колесницу странствия: путь

Через море лунной дорожкой вел

Маму ко мне в Сион…

Но не встретив сына у кромки волн

Ждущим на берегу,

Она, изнемогшая от пути,

Вернулась под грустный кров…

Мученики молчанья теперь —

Моя мама и мой отец.

Есть дорожка лунная на волнах…

И — единственный сын,

Остающийся в мире…

1951

У края неба

Как внимающие в дубраве Мамре

Вести благой Авраам и Сара,

И Давид с Вирсавией в первую ночь

Любви в покоях царского дома, —

Так мои святые отец и мать

Предстают над западным краем моря

И под тяжестью красоты

Ореола божественного сиянья

Опускаются медленно в глубину

Моря, туда, где дом их…

Стен у этого дома нет —

Он в-воде-из-воды построен.

И вплывают со всех сторон

В него утопленники Израиля,

И звезда у каждого на устах…

А о чем они говорят — не знает

Моя песня, ибо ведать о том

Суждено только им — кто в море…

Словно арфа, чей светлый напев погас,

Добрый сын, над временем возвышаюсь

Я, стоящий на берегу.

Входит вечер с закатным морем

В мое сердце…

И словно взор

Призван видеть у края неба

В ореоле солнца отца и мать

С двух сторон заходящей сферы:

Справа — он, и слева — она;

Их босые ступни обняв,

Под ногами пылает море…

Средь воюющих призраков

И вино, обманув, не веселит человека

Перед тем, как на ложе бросит он свое тело.

Его ночи в комнате сновидений —

Продолжение нестерпимых дней

Средь воюющих призраков…

Что ему делать

В толпах людей его поколенья, пьющих отраву

из языческих чаш? —

Души их помрачились, а он — сын благородный,

И его душа высока,

И в крови его отсвет эпохи Первого Храма,

Где ликует его народ, возвышающийся над врагом;

Может ли он, своим царям и князьям подобный,

Жить сегодня и уцелеть?