Из Еврейской Поэзии XX Века - [9]

Я через силу «бэ» и «мэ» цедил им,

А боль мою, щемящую внутри,

Скрывал за бранью в их кругу постылом.

Я сквернословил в гуще их возни

Под стать базарной глотке. И на это

Кивали понимающе они, —

Его слова — расхожая монета.

Лишь к мороси да лужам обратив

Свои глаза, не ведают о безднах,

О том, как по ночам верхушки ив

Дрожат в мерцаньи всполохов небесных,

О молнии прозренья… Но молчи,

Довольно, не дозволены вторженья…

Почтение к поэту, что в ночи

Творит, скорбя, миры воображенья!

«Речь Хеймана…»

Речь Хеймана, владычица уст Галеви!

И меня овевает цветочная вьюга

Слов твоих, что горят, отзываясь в крови,

На губах поцелуями дочери юга.

Царствуй, древняя речь! Иордан и Евфрат

За спиной твоих войск, закаленных походом.

Твои буквы подобны построенным в ряд

Ассирийским героям квадратобородым.

Я себя полководцем твоим сознаю.

Прикажи, развернут боевое искусство

Ямб — в пехотном, хорей — в колесничном строю.

Впереди знаменосец решительный — чувство.

Из-за Немана, Дона, Невы их полки

Перевел я, победно командуя ими.

О царица! И ты из-за Леты-реки

Вслед за древними переведи мое имя.

«Склонился день в речной воде омыться…»

Склонился день в речной воде омыться

И утонул в зеркальной синеве —

Одевшаяся в траур вереница

Беззвучных волн проходит по Неве,

Оплакивая всплесками утрату.

И, встретив полутьму и тишину,

Исакий погрузился в глубину,

Как колокол, привязанный к канату.

В поток адмиралтейское копье

Вонзило золотое острие,

Колебля фосфорические нити.

Но поднят утонувший день, он тут,

Простерт, бледно-зеленый, на граните,

Тот день, что «белой ночью» назовут.

«Свет, лишенный тени…»

Свет, лишенный тени, эха — звук.

Трепетней небес конца элула,

Столь неизъяснима явь, что вдруг

О себе слова перечеркнула.

Только вздох из глубины груди,

Только лучезарность вознесений —

Сбросив тяжесть все летит… Гляди,

Дерево парит, как лист осенний.

Словно узы мир с себя совлек,

Ясный без затменья и границы…

Так освобождается от строк

Шелест перевернутой страницы.

«Что наколдовала мне полынь…»

Что наколдовала мне полынь,

Горечью дурманящего сока

Словно повелевшая: «Покинь

Свой очаг и странствуй одиноко»?

Дикий ветер в даль ее занес,

Чтобы у дорог под ноги бросить.

На зеленоватых листьях проседь

Для меня милей багрянца роз,

И не возмечтаю о кармине

Губ твоих, красавица. О, нет —

Вовсе я не скромник, не аскет,

Но — в плену у горечи полыни.

Ленинград, в тюрьме, 25.12.1934

«Я предрекал в зените дня…»

Я предрекал в зените дня

Закат ваш близкий. И от сброда

Злодеев, тычущих в меня,

Повсюду слышал: «Враг народа!»

И сколько раз гремел замок

Тюремной двери, стены злобы

Передо мной смыкались, чтобы

Закат увидеть я не мог.

И слабый отсвет не прорвется —

Моя тюрьма темна, в свечу

Я всматриваюсь и шепчу:

«То свет звезды на дне колодца,

Он возвещает в полдень тьму».

Я верил сердцу своему.

«Свет лимонных зорь конца элула…»

Аврааму Кариву

Свет лимонных зорь конца элула,

В небе нежность хрусталя.

В стылую бескрайность заглянула

Увлажненная земля.

Посвист ветра не угомонится

На взъерошенной стерне…

По другую сторону границы,

Друг мой, вспомни обо мне!

Ленинград, в тюрьме, 24.2.1935

«Гаснет день над заводью…»

Гаснет день над заводью. Покой

Не прорвется всплеском плавника.

Замолчали птицы над рекой.

Как печален шорох тростника!

Чьих стенаний еле уловим

В стеблях отзвук? Эти берега! —

Не ступала, кажется, по ним

С первобытных дней ничья нога.

В волнах грусти зыблясь и дрожа,

О невозвратимой череде

Давних дней, о странствии стрижа

Шепчут стебли меркнущей воде.

Ленинград, в тюрьме, 1935

Реквием

Это не вязы, глядящиеся в глубину,

Это не кроны дрожащие отражены,

Но — контрабасы… Их струны качнули волну —

Трепетный звук нарастает среди тишины.

Это не ветка взметнулась над зыбью пруда,

Но — дирижерскую палочку ветер вознес,

По мановенью ее всколыхнулась вода.

Между столбами, поднявшимися на откос,

Птицы пристроились, заполонив провода, —

То партитура. Прислушайся, многоголос

Всплеск мелодический. В два серебристых ряда

Встал на пригорке орган белоствольных берез.

Ветер, подуй! Устремись на мгновенье туда,

Пусть вострубит их сверкающий строй!

Дрогни, орган! Вдохновенной игрой

Вторьте ему, контрабасы пруда!

Ты ли, царица, зовешь меня?..

Тень набегает на берег дня.

Точно усталый гребец — весло,

Луч тускнеющий уронив,

Солнце клонится тяжело

К траурной кромке нив.

О царица, звезды твои взошли,

В их мерцаньи грусть и укор.

Три гонца твоих в темноту земли

Устремили прощальный взор…

Пьяные сквозь базарный ряд

Пробираются, в грязных руках горят

Подсвечники медные. По цене

Сходной их сбудут и медяки

Отнесут в ближайшие кабаки

И утопят память твою в вине.

Звуки имени позабудет речь,

И порастут быльем

Пути в твой храм, но его сберечь

Я сумею в сердце моем.

Не вернуть твоих догоревших свеч.

В немоте забвенья пропасть

Суждено твоему, о царица, дню,

Но священный мир твой в душе храню,

Над которым бессильна власть

Будничного на все времена.

И по праву ветхих страниц,

Сладких плодов в твою честь, пшена

На пороге твоем — для птиц,

По праву нежной твоей руки,

Что касалась моих волос, —

Во мне твоя песня. Вторьте, смычки!

Органный аккорд берез,

Вознеси безмолвье моей мольбы

О завершившей дни:

«Душу Субботы, Твоей рабы,

Господи, помяни!»

Ленинград, в тюрьме, 15.3.1935