Из Еврейской Поэзии XX Века - [10]

«Если сумрак на двери умолкшего дня…»

Если сумрак на двери умолкшего дня

Опускает засов, от унынья лекарство

Предлагает сверчок. Он, ключами звеня,

Отпирает ворота запечного царства.

Ты в страну его, сняв башмаки, загляни.

Южный воздух ее отзовется былыми

Чудесами, и выплывут давние дни

В Иудее и Сирии, в Греции, в Риме.

Здесь вблизи огонька ханукальной свечи,

За волчком наблюдающий завороженно,

Твой отец. С бороды его льются лучи

На страницы раскрытого Иосипона.

Сибирь, 1935

Свет мой, свет

Свет мой, свет! Кто назначил затменье твое,

Повелел этой роще: «Редей!»?

На покинутом поле тускнеет жнивье

В послепраздничный месяц дождей.

Для того ли, Владыка, пишу у огня,

Чтоб, не веря, письмо перечесть

И, зевнув, завершить: «Передай от меня

Моему поколению весть»?

Маринск, Сибирь, 5.6.1935

«Слышу, папоротники шуршаньем листов…»

Слышу, папоротники шуршаньем листов

Шепчут ветру: «Потомки лесных исполинов,

Тех, что высились, мощные кроны раскинув,

Гордость чащ первобытных, — мы ниже кустов!»

Сибирь, 7.7.1935

«Хриплый ворон…»

Хриплый ворон, пророча, кружи и кричи,

Чтобы вера в возмездье окрепла! —

Из закатов рассветы возносят лучи,

Восставая, как Феникс из пепла.

Сибирь, 24.7.1935

По этой трассе

По этой трассе, что киркой

Я сам прокладывал, какой

Поток потянется? Колонна

Людская двинется ль по ней,

Подковы вспененных коней? —

Кто может знать определенно?

Гремящий борт грузовика?

Неторопливая клюка?

Сапог увесистый солдата?

И солнце утреннее свет

Прольет навстречу или вслед

Тому, кто здесь пройдет когда-то?

Сады откроются ему

Иль восходящие в дыму

Пожаров огненные дуги?

Присев на отдых, будет он

Цветами яблонь убелен

Иль сединой сибирской вьюги?

Никто не властен заглянуть —

Кому назначен этот путь?

Куда, откуда? Нет ответа.

Но ясно лишь: не мне, не мне —

К моей сияющей стране.

Я знаю это, знаю это.

Сибирь, 30.8.1935

«Не поведали сны и урим…»

Не поведали сны и урим,

Что сподоблюсь последнего шага,

Где в страданьи становится зрим

Скрытый свет, что промолвлю: «На благо

Эта боль…» И не гнев, клокоча,

И не скорбь переполнят мне душу,

Но услышу в ней скрежет ключа,

Говорящий — есть выход наружу.

Двери мира открыты. Вглядись,

Там светло зеленеющим купам,

И тропинка тенистая ввысь

Устремилась по горным уступам.

Продолженьем закатных лучей

Открывают рассветы объятья.

Там воскреснем, скорбящие братья,

Мы, как Феникс, из пепла ночей.

«Бреду, покорный приговору…»

Бреду, покорный приговору,

Сквозь отчужденье и вражду.

Кому доверюсь? В ком опору,

Подобный Каину, найду?

У края молодости взору

Открыв уральскую гряду,

Судьба моя, в сибирской сини

Таишь ли новую беду?

Не упрекну тебя отныне.

Невзгоды? Боль? В сияньи льдов

Пошли мне! Я готов, готов…

Сибирь, 31.12.1935

На севере мира

Там, на севере мира, где лед бирюзов,

Ощетинились соснами ночи лесов,

Искры бездны блуждают по топям болот,

Довременным туманом спеленут восход.

Ты не сына в края, где пустынность светла,

Но приверженца, южная речь, привела.

Сквозь завесы столетий открылась мне ты

В обаянии южной своей красоты.

И в сиянии льдов на сибирском ветру

Расцвела, и узнал в тебе Север сестру.

И, смягчась, повелел бесприютным краям

Уступить мое сердце твоим соловьям.

И ликуют они, на ветвях зазвенев.

Сквозь метели плывет соловьиный напев,

Колокольчиком санным гремит вдалеке,

Набегая, звучит в паровозном гудке,

Чтоб незримым мостом через бездны пролечь

Этих мук и надежд, расставаний и встреч.

Сибирь, 1936

Земля

Что им только не вздумается? «Седая…» —

Говорить о Земле?! Исчисляют они

Возраст мира по горным грядам, как цыгане,

По зубам узнающие возраст коня.

Белизна — не седины, не признак зимы

Лед вершин. Молоко на устах у младенца

Так белеет. Еще от небесной груди

Твои губы, Земля, не отнимут, пока

Млечный Путь по ночам перед входами в рощи

Изливает чистейшие струи берез.

Сибирь, 24 нисана 5697 (1937)

«Пустая кружка…»

Пустая кружка, больше губы друга

Не выпьют из тебя сибирских вод.

И в зеркальце качнувшегося круга

Угрюмый взор сапфиром не блеснет.

Твой темный обод холоден и крив,

Как рот его — от корч предсмертной боли,

В крови, что напоила жажду воли,

Тюремную ограду обагрив.

«Охранник юный…»

Охранник юный, черный зев ружья

Не наводи, моей горячей крови

Не проливай в дверях небытия,

Покуда немота на полуслове

Мой голос не сковала. Солнцу дня

Позволь мне гимн закончить вполнапева

И прошептать, чуть голову склоня:

«Шалом! Шалом!» — направо и налево.

Ури-Цви Гринберг 1898–1981

«На всех моих путях…»

На всех моих путях, простертых в мысли,

Печаль разлита золотом вечерним;

А прошлое мне видится вдали

Отрезанным, как остров…

Дальше — море.

Простерлись, перепутавшись, пути

Налево и направо. Я не знаю —

Каким идти. Но ясно лишь: ведет

Любой из них к черте последней, к смерти.

Варшава, 1921

«Нас на этой земле…»

Нас на этой земле

Столь одиноких,

Сотни тысяч.

Мы — для которых есть

Место в мире горестном,

Семь морей,

Простираясь, открыты нашему крику,

И от нашей боли, рвущейся из груди,

Содрогаются звезды.

Каждый из нас господин храма собственной плоти,

Голова любого из нас — башня радости, где

Раскачиваются колокола

Сумасшествия ночами терзаний.

Чистоте молитвенных сводов нашего сердца

Мы предпочли

Мировые кручи необузданных мыслей,

Те вершины,

Где уже не звучать голосам