Из блокнота индолога - [53]

Наплывали воспоминания об университете, о забавном мальчишке — сыне дворника, повадившемся в Восточную библиотеку и уже изучившем в свои шестнадцать лет весь ее фонд.

Вспомнил он и о студентах и выпускниках университета, о незавершенных работах, книгах, которые предстоит прочитать, людях, с которыми встречался на бесчисленных дорогах.

Так он и уснул, сипя в постели, с лицом, обращенным к догоравшему камину, на котором нежными темно-розовыми бликами пробегали редкие вспышки огня. Стояла тишина.

— Сэр, Morning tea, Morning tea, сэр![28] — нараспев кричал слуга с подносом в руках за дверью.

В комнате было еще сумеречно и тепло, отчаянно не хотелось вставать, но делать это было надо — нельзя терять ни минуты в этой стране, каждое мгновение открывавшей что-то новое, неожиданное. Русский, потянувшись до хруста в суставах, скинул плед, сунул ноги в туфли и открыл дверь.

— Салам, сааб!

— Салам, салам! Айе, аие!

Босоногий слуга в пышной чалме и белой куртке, перехваченной ярко-зеленым поясом, осторожно наставил поднос на низкий столик рядом с кроватью.

— Поставьте поднос сюда, — и русский показал на обеденный стол.

— Bed tea [29], сааб…

— Поставьте, пожалуйста, сюда…

Слуга недоумевал — его учили не так, он твердо знал, что в это время саабам нужно подавать чай в постель, таков обычай. Странный какой-то сааб. Но надо выполнять приказ — в конце концов он лишь слуга, и его профессия — повиноваться.

— Лошади поданы, сааб.

— Спасибо.

Слуга оторопело поглядел на человека с необычайными странностями и, пятясь, вышел из комнаты.

Чай был так крепко заварен, что даже нельзя было почувствовать его аромат и вкус — терпкая жидкость, и, если бы не молоко, бог знает, можно ли было бы его пить.

Еле-еле светало. С террасы виднелось озеро, спрятавшееся в долине, поросшей густым лесом; открывалась перспектива синих гор и ясная-ясная, словно умытая, синева. Саис, видно из отставных солдат, держал под уздцы двух низкорослых лошадок — пегую и буланую. «У крестьян где-нибудь под Тамбовом кони, пожалуй, чуть крупнее», — подумал русский.

На зеркальной поверхности озера отражались лесистые склоны, безоблачное небо, скалы, утонувшие в зелени хвои дома. Изредка между деревьями пробегал ветер и приносил свежие, такие родные запахи — хвои, чуть-чуть подопревшей осенней листвы, замшелых стволов. Появился Мэрчисон. Ему было невыносимо скучно. Русский посмотрел на его аккуратно расчесанную надвое бороду, серые унылые глаза и услышал еще более унылое приветствие:

— Доброе утро!

«Что для такого человека страна, где он живет? — думалось русскому. — Какое ему дело до красоты природы, что ему до людей Индии, их любви, счастья? Что значат для него человечество и человечность?»

— Вы — христианин? — неожиданно спросил он Мэр-чисона.

— Да, сэр!

— Так порадуйтесь, как добрый христианин, этому славному утру! — и русский легко вскочил в седло.

Он ехал впереди и смотрел во все глаза, словно ребенок, впервые попавший в лес. Лошадь временами оступалась, пофыркивала, но в общем-то была исправной труженицей. Справа шел крутой обрыв, куда страшно было сорваться, но лошадь шагала уверенно. Проводник не подгонял ее, да и, по правде сказать, зачем подгонять животное на крутой тропе, все время петляющей то влево, то вправо. Внезапно открылся вид на долину. Она лежала далеко внизу в сиреневатой утренней дымке, прекрасная и беспредельная. Там виднелись поля, леса и пастбища. И кто бы мог подумать, что в этой бесконечности сокрыты невероятная нищета и страдание, попранное достоинство, несокрушимая гордость, беспощадная ненависть к поработителям и неистребимая любовь к свободе?

С мощного кедра, снизу доверху покрытого зелено-бархатным плащом мха, сорвался лангур, а за ним с визгом, ревом и посвистом кинулось все стадо. Невероятное сочетание — кедр и обезьяны. Если рассказать кому-то — не поверит. Впрочем, в Географическом обществе давно уже ничему не удивляются.

Стало заметно труднее дышать — сказывались высота и больные легкие. Временами бил кашель, и тогда лошаденка начинала тревожно прядать ушами и ускорять шаг, словно хотела убежать от кашля, а русский начинал смеяться, похлопывать лошадь по шее, успокаивая.

Проводник заторопился, стал погонять лошадей — через несколько минут конец пути — добрых полтора часа добирались они до вершины. Вот и она — плоская площадка. Тут стояла жалкая хижина и несколько грубо сколоченных скамеек. Из хижины тянуло дымком. В дверях показался голый малыш-кумаонец. На шее у него был амулет. Из двери протянулась жилистая рука и втащила мальчика внутрь.

Спешившись, русский посмотрел на Мэрчисона. Тот совсем слинял — уныло озираясь вокруг, он с трудом сдерживал раздражение.

Мощные порывы ветра раскачивали раскидистые кедры и неслись в долину. У Мэрчисона сорвало шлем, он покатился по узкой тропе, и даже совместные усилия саиса и кумаонца — хозяина хижины не помогли — шлем бесследно исчез где-то под крутым скатом.

— Возьмите мою шляпу, — предложил ученый. — Я привык к холоду. В университетские годы я ходил на занятия за семь миль с непокрытой головой в любую погоду. Да берите же, не стесняйтесь.