Из блокнота индолога - [52]

— Да, сэр. У нас не только гражданские чиновники, но даже и офицеры согласны с г-ном Дарвином. Уж очень много убедительных доводов. Да вот взгляните, сэр, — и он указал на показавшихся из-за поворота двух горцев, мужчину и женщину.

Русский промолчал, недобро скосив глаза на Мэрчисона, и пришпорил лошадь. Остановившись около горцев, он спрыгнул и стал их о чем-то расспрашивать. Мэрчисон только недавно сдал первый экзамен по урду, но мунши обучал его благородному языку навабов Лакхнау, языку любовных газелей и печальных марсий. А это что такое? Да и язык ли это вообще?

Вдруг собеседники и даже женщина рассмеялись. Недоумение и досада овладела чиновником. Бог знает, чем от них несет — потом, грязью, запахом лука и чеснока и еще какой-то снеди, а русский стоит с ними, смеется, да еще хлопает горца по плечу. А те, сначала крайне сдержанные, уже через несколько минут смело отвечали на вопросы и, видно, шутили. Томительны были эти полчаса для Мэрчисона — лошадь не выдерживала и топталась на месте. Наконец, русский снова сел в седло. Мэрчисон недовольно пробормотал, что теперь, мол в Найни-Тал они приедут затемно, дороги здесь опасные — того и гляди сорвешься.

— Что вы, мистер Мэрчисон, у нас опытный проводник. Да, а вы знаете, что сказала мне эта достопочтенная чета?

— К сожалению, нет, сэр!

— Они сказали, что у них есть пословица: «Горные тропы не страшны, если у тебя чистое сердце!» У вас ведь чистое сердце, мистер Мэрчисон?

— Вы называете языком эту тарабарщину?

— Да, мистер, это настоящий язык — гибкий, звучный, мягкий. Он называется кумаони.

Лошадь проводника тревожно заржала. Издалека донесся рев тигра и предсмертное, истошное, полное ужаса мычание вола.

— Ну, ну, — нежно потрепал проводник по шее свою лошаденку, — Ну, ну! Тигр свою долю получил, он ею и займется, а нам нужно спешить.

Сумерки все сгущались. На закате багрово-пыльный горизонт заливал пламенем великую индийскую равнину, где все потонуло в пепельно-жаркой мгле. Русский повернулся в седле в сторону долины и смотрел, словно навсегда старался запомнить открывшуюся его взору грандиозную панораму. Еще звенели от стрекота цикад, жужжания пчел и гудения стрекоз склоны горы. Чудилось, будто настраивают какие-то гигантские балалайки и нет им числа. Все слилось в могучий хор.

Говорили, что «Роял Отель» построен недавно, но он одряхлел, не узнав молодости, и в его холле дремала та же торжественно-затхлая, душная атмосфера: тот же неизменный «Таймс» трехмесячной давности, те же выцветшие акварели на стенах, которые обычно висят во всех гест хаузах, постоялых дворах, гостиницах на громадном субконтиненте, именем которому было Индийская империя.

В Найни-Тал было прохладно и сухо, а в номере стояла промозглая сырость, словно в каком-нибудь петербургском или лондонском подвале. Снова одолевал кашель, бил озноб, на платке оставались капли крови. Русский решил отдохнуть дня три-четыре, чтобы прийти в себя от утомительной дороги, зноя, пыли и нудного общества Мэрчисона.

Кумаонцы, которые встретились на дороге, оказались довольно общительными и рассказали, что сейчас здесь некому слушать сказки — слишком много в Найни-Тал приехало англичан. Вот в Альморе есть и сказители и певцы. Нужно туда съездить. Говорят, это всего шестьдесят миль от Найни-Тала, вглубь Гималаев.

А сейчас надо отдохнуть, ведь завтра райо вставать — предстоит поездка на гору Чина. Оттуда виден главный гималайский хребет — «Обитель снегов». Хорошо оы была ясная погода.

Сырые простыни неприятно холодили. Пришлось просить затопить камин. Истопник, больше похожий на калмыка, чем на индийца, положил на решетку камина настоящего кардифа — это грозило увеличением счета еще на 2–3 шиллинга.

Ученый сел на кровати. Тепло обволакивало его тело, томило, но это было все таки настоящее, домашнее тепло, а не беспощадный зной равнины. Сон никак не приходил. Вспомнился Петербург, золотые купола Исаакиевского собора и шпиль Петропавловской крепости, бурный порыв Медного всадника, Нева, серое небо, шквальные ветры поздней осени, когда река кидалась на город. И его скромная квартира на Красной улице. Еще в студенческие годы ему страстно хотелось познать суть религий, этих всесильных учений, разделивших народы. Его волновал вопрос, почему, казалось бы, общие идеи давали пищу беспощадному огню фанатизма и способствовали яростному истреблению себе подобных? Ведь все религии проповедуют мир на земле. Правда, некоторых волнует собственное благополучие, а не проблема мира. Во всяком случае, до сих пор нет в людях благоволения, а на земле мира.

Русский вспомнил тибетского монаха паломника, которого вчера встретил на дороге, он отдыхал возле прозрачного, веселого родничка. Fro бесстрастные глаза безучастно смотрели на озорную игру струй, бойко прыгавших с камня на камень, уносивших то сучок, то травинку, то еще что-нибудь. И монах был так чужд природе, всему, что его окружало, всему живому и живущему, что путешественнику в голову пришла неожиданная, просто парадоксальная мысль: зачем живет этот человек? Кому он нужен?

Тибетца в воспоминаниях сменил ученик — Федор Щербатов. Умен и работящ, хоть и белоподкладочник. Странное тяготение у Феди к этой оторванной от жизни форме буддизма — ламаизму, так прочно укоренившемуся в Тибете и Монголии. Единственно, на что годится северный буддизм, — на извлечение из его канона жемчужин старой индийской поэзии, утраченной нынче в Индии. Посмотрел бы Федя, что делает его излюбленное учение с людьми, как выхолащивает из души все живое.