Из блокнота индолога - [55]

Чиновник встревожился и загородил дорогу.

— Сэр, не унижайте своего достоинства!

— Какое достоинство, господин Мэрчисон! О чем вы говорите? И уйдите с дороги, вы, блюститель достоинства! Большего глумления вы придумать не могли!

— Но, сэр, таков обычай!

— Чей? Этих людей, умирающих с голода?! О, черт бы побрал всех цивилизованных недоумков.

У него снова начался приступ кашля. Доктора категорически запретили ему волноваться и переутомляться. Но кто мог предположить, что здесь, на высоте почти в десять тысяч футов, ему придется иметь дело с таким Мэрчисоном. А тот приберегал еще один, последний и самый сильный козырь.

— Сэр, я позволю обратить ваше внимание на то обстоятельство, что это личный паланкин Его Превосходительства губернатора Соединенных провинций!

Русский гневно повернулся к чиновнику:

— Я крайне польщен, г-н Мэрчисон, — медленно проговорил он, немного запинаясь. — Я полагаю, что при встрече с Его Превосходительством буду иметь удовольствие аттестовать вас с самой лучшей стороны. Не утруждайте себя заботами обо мне.

И он размашисто зашагал, так, как хаживал в студенческие годы, по полого спускавшейся дороге. За ним семенил Мэрчисон, а за последним, покачиваясь на плечах носильщиков, плыл сделанный из сандалового дерева, покрытый тончайшей резьбой, отделанный бенаресской парчой, личный паланкин Его Превосходительства губернатора Соединенных провинций.

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОД

Мне очень повезло, как и всем, кто учился на филологическом факультете Ленинградского университета, с учителями, и конечно, хотелось бы видеть хорошо написанные биографии каждого из них. Здесь я могу лишь вспомнить отдельные детали. Античную литературу читал Иван Иванович Толстой, потрясший нас тем, что самыми первыми словами первой лекции курса были произнесенные им, несмотря на уже почтенный возраст, с юношески восторженной горячностью гомеровские строки:

Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса,

Пелеева сына…

И это было чарующе волшебно. Его лекции, казалось бы, увлекали в самые глубины античности, но он умело раскрывал перед студентами извечно человеческое, высокохудожественное в созданиях древних греков и римлян, оказывавшееся современным.

Александр Александрович Смирнов знакомил нас со средневековой литературой, и то, что первоначально в силу предрассудков казалось мрачно церковным, обретало неожиданную мощь, когда он гремел с кафедры актового зала звонкой латынью:

Dies irae, dies ilia

Solve! saeclum in favilla.

И мороз продирал по коже, странное волнение, подобное трепету искренне верующего, когда мы, слушая его, осознавали, что же, собственно, могли значить эти слова — надежду истерзанной и угнетенной души на то, что придет «День гнева, тот день, овеянный мрачной славой…», когда невинный страдалец будет вознагражден, восторжествует справедливость и все, творившие на земле зло и обрекавшие тружеников на голод, невежество и нищету, будут низвергнуты в ад.

Обаятельно скромен и эрудирован был Владимир Яковлевич Пропп, глубочайший знаток фольклора и его теоретик, под руководством которого я и познакомился с немецкими народными книгами и впервые почувствовал их родство с индийскими. В его библиотеке нашлось редкостное собрание трудов по индийскому фольклору вообще. Мне посчастливилось работать под руководством Владимира Яковлевича над первым научным докладом о «Двадцати пяти рассказах веталы». Наставник был принципиален в своих взглядах на фольклор, но никогда не пытался обратить их в догму, представить как нечто окончательное. Напротив, он и сам искал новое и помогал другим найти новые подходы к проблемам, казалось бы, уже более чем разработанным.

Многих надо было бы еще вспомнить, но коль скоро я взялся рассказать о первом своем переводе, то надобно назвать одно из славных в нашем литературоведении имен — Александр Львович Дымшиц. Он читал у нас курс русской литературы конца XIX — начала XX в.; с большим уважением, но и с четко выраженной своей позицией, Александр Львович увлекательно рассказывал о вкладе в русскую поэзию таких художников, как B. Брюсов, Ф. Сологуб, Л. Андреев, А. Блок, и многих других, в том числе и К. Бальмонта. Последний был для меня особенно интересен, поскольку именно ему принадлежал перевод всех трех известных драм Калидасы с французского, отредактированный академиком C. Ф. Ольденбургом.

Не скажу, что Александр Львович был излишне критичен в отношении К. Бальмонта, но все, что он говорил о нем, «спровоцировало» меня открыться ему. После лекции о переводческой деятельности К- Бальмонта я подошел к Дымшицу и смущенно признался, что пытаюсь тоже переводить Калидасу, только не драмы, а его эпическую поэму «Потомки Рагху», которую читал на занятиях у Федора Ипполитовича. После этого я изложил не то просьбу, не то мольбу, адресованную Александру Львовичу, посмотреть мой перевод первой песни этой эпопеи. Для меня был полной неожиданностью энтузиазм, с которым он встретил мои слова. Я сказал ему, что текст написан от руки, не перепечатан, но это его не остановило, и он назначил принести перевод к следующей же лекции. И я принес и отдал.

Две недели, которые последовали за этим, были для меня тревожными — в самом деле, ведь я же дерзнул вступить на тяжкую стезю поэтического перевода. Справедливости ради скажу, что этому предшествовало немаловажное событие.