История Смотрителя Маяка и одного мира - [222]

«Зримая Темнота» он назвал её. Она налетела, как буря, и захватила Мир, залила чернилами прекрасную поэму. Отчаяние, горькое, как полынная трава, обвило человека. И снова было не вздохнуть. Зримая Темнота не позволяла сомкнуть глаза: она желала, чтобы жалкий творец наблюдал гибель своего Мира во всей полноте.

Человек сам не мог в точности описать, что происходило с ним. Брёл ли он в пустыне, или на дне океана, или летел по небу вечной ночи. И была ли та Темнота чёрной, как уголь, или она сияла новым солнцем. Но, кажется, он сунул руку в карман и нашёл там немного песка с побережья Морской стороны. И слова. Сначала одно слово, потом ещё одно, и ещё. Какие слова он говорил, бросал в ненасытную пасть Тьмы — он не помнил, те слова сгорели без остатка. Но потом пришли другие слова — слова пульсирующего, трепещущего под толщей небытия Мира. И человек стал, захлёбываясь, повторять их — каждый дигет новые. Слова о красоте мира, о добре, о радости, о людях, о всех живых существах. Об отчаянии, о страхе, о сомнениях, о страдании.

И Зримая Темнота отступила. Навсегда ли, правда ли она испугалась или только подивилась странному действу — неведомо. Но люди Мира, пережившие отступление Темноты, говорили, что ничего лучше с ними не происходило. И все знали, что сделал для Мира человек, каждый живущий в те времена чувствовал это — и стали называть его Защитником. От почестей и славы, от хороших людей сбежал человек в горы. И постепенно, через поколения, забыли, как выглядел Защитник, но осталась память о нём, и благодарность, и слова на каждый дигет года.

Астиан замолчал. В окно заглядывал месяц, словно хотел отыскать зеркало и полюбоваться на своё отражение. Серебристый свет волшебной короной ложился на едва тронутые сединой волосы Астиана, и лицо его, на котором читалось слишком много, так что целые строчки выходили за его пределы, казалось призрачным ликом лесного короля, что заманивает припозднившихся путников в трясину музыкой и бархатистым голосом.

— Такая вот сказка, — уронил Астиан, и слова покатились, как серебряная монета на ребре — в угол, — дальше ты частично знаешь. Да и ничего интересного. Не подумай только, что я хвастаюсь.

Унимо сидел на кровати прямо, не выпуская из рук совёнка, глаза-пуговицы которого блестели в свете месяца.

— Тебе страшно? — спросил Нимо, потому что реальнейшее вокруг дрожало и кривилось — и он по себе знал, что это означает настоящий страх, такой, когда ты не можешь быть собой и готов задушить любого, кто посоветует тебе не бояться.

— Страшно? — усмехнулся Астиан, и в его глазах Унимо с ужасом увидел отблески Зримой Тьмы. Да, она никуда не делась — сидела здесь, как приручённый волк — одна из опасных иллюзий людей. — Ещё бы не страшно.

Унимо пожалел, что спросил, что не следовал советам Форина не задавать вопросы, на которые знаешь или знать не хочешь (что, впрочем, одно и то же) ответы.

— Этот страх, видишь ли, совершенно особенный, — с каким-то даже восторгом рассказывал Астиан. — Как хищная птица в клетке, что никогда не смирится, а будет упорно кидаться на прочные прутья. А клетка — это ты. Или как пустота под ногами. И ты знаешь, что ни летать, ни ходить по воздуху ты не умеешь — ерунда это всё, сказки. А пустота — вот она, здесь, рядом.

Потом они сидели молча и слушали, как ветер завывает на просторах Зримой Тьмы. Было смертельно холодно, и Унимо остро захотелось пересесть поближе к отцу, но он не двигался, словно прикованный к своей детской кровати.

— Но ничего, недолго осталось, — проговорил Астиан, резко запрокидывая голову и едва не ударяясь затылком о стену. — Я устал. Думаю кое-что проверить. Но ты только не переживай за меня, что бы ни было, ладно? Не знаю точно, что с Миром, но мне в любом случае будет лучше.

Он вглядывался в лицо сына, но месяц уже скрылся за чёрными кружевами облаков, и ничего нельзя было различить, кроме белых наивных пуговиц-глаз игрушки.

— Хорошо? Ну, что ты молчишь? Ну, хочешь, пойдём со мной? Обещаю, что больше не будет ничего страшного. И я тебя не оставлю.

Унимо молчал, благословляя ночные облака. Ведь это было реальнейшее — и можно было ухватиться за слова отца, за то, что должно быть правдой. Унимо чувствовал, что он уже мог бы это сделать. Даже если это слова самого Защитника.

— Нет, — Нимо покачал головой, — я хочу остаться и помочь Форину.

Астиан улыбнулся. Он перебирал в уме слова благодарности — и не мог понять, за что всё-таки Мир так щедр с ним.

— Я люблю тебя.

Кто-то это сказал. Кто-то произнёс эти слова в самом сердце реальнейшего. А потом в особняке Ум-Тенебри, словно в склепе, стало гулко и безвременно. Только маленький мальчик сидел неподвижно и неестественно прямо на кровати. И в огромной глиняной чаше тишины было хорошо слышно, как упала и покатилась по полу пуговица от старой детской игрушки.

Всё вокруг стало зыбким: как будто каждый предмет, каждая травинка и каждый глоток воздуха вдруг стали раздумывать, правильное ли место они заняли в пространстве. А что творилось в голове человека — и не описать.

Тео уже немного освоился в этой качке реальнейшего, а вот Инанис выглядел растерянным. Он даже как будто сожалел о том, что его вытащили из такой понятной и логичной камеры Королевской тюрьмы.