Форин, бывший Мастер Реальнейшего.
Флейтист, бывший Мастер Игры.
Каменистая дорога в пустыне, освещённая лучами уходящего солнца. Вдалеке виднеется единственное засохшее дерево. Форин и Флейтист медленно идут по дороге, то и дело оглядываясь.
Флейтист (вздыхая). Нет, эти декорации мне не нравятся… То ли дело в Шестистороннем, помнишь? Всё это… великолепие! Города, горы… Море, наконец!
Форин усмехается и идёт быстрее. Флейтист пытается не отставать.
Флейтист. Послушай, я знаю… знаю, что ты сердит на меня… и понимаю, что у тебя… что для этого есть некоторые… основания. Но… даже по меркам Шестистороннего… прошло уже столько лет… ты мог бы… мог бы… Да подожди же ты, стой!
Форин, ушедший вперёд, садится на дорогу, скрестив ноги.
Флейтист догоняет его и, помедлив, садится рядом.
Флейтист. Так вот, за всё это время. Ты не сказал мне ни слова. Это невозможно. Даже камни в этой пустыне — и те проявили бы сочувствие. Я хожу за тобой, как пёс. А ты до сих пор не привёл меня к морю. А зачем иначе ходить за человеком? Если он даже к морю не приводит? Совершенно ведь незачем, да. Играть ты не хочешь… (Опустив голову, неразборчиво бормочет.)
Флейтист. Знаешь, я часто вспоминаю Шестистороннее. Нет, правда! Даже с людьми, представляешь? Скучаю, видимо. Интересно, как там королева справляется. И твой мальчишка — чем теперь занят? Ах да, он ведь одолжил все свои монеты Выбора тебе, теперь наверняка обрастает ракушками на маяке.
Форин поднимается и снова идёт к горизонту. Флейтист, ругаясь, плетётся следом.
Флейтист. Ну ладно, извини, больше не буду. Прости меня. Ты ведь тоже боишься, я знаю. Что мы здесь навсегда. На целую вечность. (Усмехается.) Как будто бывает половина. Или там четверть… Не может быть, чтобы вот так всё закончилось. Чтобы нас не забрали отсюда. Совсем. Никогда. Что никто не придёт, когда мы заплачем от отчаяния — а знаешь, я уже близок к тому. Я могу теперь поверить в кого угодно. Нет, правда, в любого, кто заберёт нас отсюда. А тебе, кажется, всё равно. Если бы мы играли в ту весёлую игру — помнишь, кто первым докажет, что он не галлюцинация, — ты бы уже давно проиграл, проиграл!
Форин останавливается и, улыбаясь, смотрит на горизонт пустыни. Флейтист забегает вперёд и заглядывает ему в лицо.
Флейтист. Ну что ты там видишь? Что? Там ведь ничего нет!
Форин. Море. Я вижу море. Мы ведь играем в игру «Кто первый увидит море», забыл? И ты проиграл. (С улыбкой.) И да, не плачь слишком громко, а то ещё явится хор тебя утешать.
Осеннее море медленно каменело. Становилось строгим, тёмно-серым и будто квадратным. Море взрослело — чтобы бесстрастно бушевать после Дня осенних привидений, когда можно становиться самим собой.
Надежды на крошки тепла, которые принцесса Лето ради забавы каждый год бросала земным птичкам из окна своей высокой башни, исчезали. Принцесса скучала, засыпала, чёрствый хлеб с глухим стуком выпадал из её тонких рук и доставался крысам. А птички, отчаявшись получить хоть немного пищи, умирали. У осенних сказок всегда был один и тот же скучный финал.
Унимо сидел на любимом месте Смотрителя Маяка — на окне, открытом горизонту. Если смотреть из этого окна, то маячная башня кажется кораблём. Как фрегат, на котором Нимо провёл несколько дигетов двенадцать лет назад, избегая после этого морских путешествий.
Новый смотритель маяка на Исчезающем острове занимал не своё место. Не чужое — поскольку тот, кому оно принадлежало по праву, навсегда исчез из этого мира, оставив щедрое наследство, — но именно не своё. Унимо улыбнулся этим скрипучим мыслям, и его улыбка была под стать: такая же старая и ржавая. Хорошо, что на маяке не было никого, кто мог бы выступить в роли критика улыбок. А ещё у нового смотрителя не было никого, подобного Триксу, кто был бы способен научить его улыбаться правильно, не пугая единственное старое зеркало над умывальником, которое временами ворчало голосом Мицы: «Только посмотри, что у тебя с лицом».
Осеннее море холодело с каждым днём, запахи мёртвых водорослей и мокрых камней мешались с мятой первых заморозков, принесённой с побережья Островной стороны.
Нимо плотнее закутался в старый зелёный плащ и вспомнил страшный сон, который приснился ему утром, когда он спал, как все смотрители маяков, перевернув замершие песочные часы ночи. Возможно, из-за того что смотрители не совпадали с другими людьми в этом чередовании сна и бодрствования, он и был так одинок. «Ну да, конечно!» — ещё одна неудачная улыбка. Трикс непременно расхохотался бы.
Во сне смотритель так же сидел на галерее маяка, вглядываясь в горизонт. Вроде бы это был сон, поскольку потом Нимо увидел Птиц. Белых птиц, похожих на чаек, но раза в два больше и с железными клювами-серпами. Птицы летели на свет маяка, как мотыльки на забытый в саду ручной фонарь. Но вместо того чтобы погибать, как и полагается созданиям, бездумно стремящимся к свету, они залетали в широкие окна галереи и набрасывались на беззащитного смотрителя. Нимо во сне забрался под стол, опрокинув масляную лампу, но это не помогло: Птицы хлопали крыльями и резали воздух клювами. Мир состоял из мельтешения белых крыльев (и запах, запах мокрых перьев — этот запах беды!) и лязга голодных клювов. Впрочем, усилия чаек-переростков не были бесплодными: они не один раз достали трусливого смотрителя в его убежище. Больше всего досталось рукам, которыми Унимо из последних сил закрывал лицо. И мысли были всё такие простые: чтобы не задели глаза, чтобы не вцепились в волосы, чтобы не поняли, что ещё живой…
