История сексуальности 4. Признания плоти - [132]

.

Святоотеческая традиция часто противопоставляет промолчавшему Каину двух других персонажей – Еву и Давида, которые признали свой грех. В той же второй беседе святой Иоанн Златоуст упоминает вслед за безмолвием Каина признания Давида. По сути, он выстраивает вокруг этих двух фигур два цикла истины и греха, почленно противопоставленные друг другу. Каин сознавал свой грех, а Давид, согласно Златоусту, – нет. Чтобы подкрепить это допущение, не имеющее никакой опоры в библейском тексте, Златоуст использует «философскую» концепцию страсти: душа должна вести тело так же, как она ведет колесницу; если тот, кто правит колесницей, ослеплен какой-нибудь страстью, если он нетрезв или даже если он просто теряет силы и не может править вожжами, его душа не знает, куда едет, и колесница увязает в грязи. Так случилось и с Давидом, который был опьянен страстью и не сознавал, что грешит. Но есть и еще одно отличие: Каину явился Бог, всемогущий Бог, от которого ничто не скрыто, тогда как Давиду явился всего лишь Нафан. Он – пророк, как и Давид, у него нет перед Давидом никакого преимущества. Можно сказать, что он – врач, который явился лечить другого врача, и Давид, как полагает Златоуст, вполне мог бы отослать его, сказав: «Кто ты такой, что обличаешь меня? Кто послал тебя так смело говорить? Как ты дерзнул сделать это?» Во всяком случае, никакая власть, никакое принуждение не могло заставить Давида говорить против воли. Более того, Каин должен был отвечать на вопрос, уже содержавший указание на его преступление: «Где Авель?», тогда как Давид слышит из уст Нафана притчу о том, как богатый человек, не желая уменьшать свое стадо, заколол овцу бедного, не владевшего более ничем. Эта притча, согласно Златоусту, имеет двойную функцию: она служит испытанием праведности суда царя и иносказательным изобличением виновника случившегося. На испытание Давид отвечает, вынося приговор самому себе: «Достоин смерти человек, сделавший это». А иносказание разъясняет сам Нафан: «Ты – тот человек». Но Давид сразу соглашается и сам – путем признания – занимает место, которое отводит ему Нафан: «Согрешил я пред Господом» {2 Цар. 12:13}. Оба ответа Давида – на испытание и на иносказание – противопоставляют его Каину: Каин отринул закон, который связывал его [с братом] («Не страж я ему»); когда он в конце концов признал тяжесть своего преступления и попросил для себя смертной кары, это произошло не в подобающий момент, en kairô, а лишь впоследствии, когда его уже изобличил голос крови. Давид же сразу огласил закон и вынес приговор, причем еще не зная того, самому себе, а затем, когда истина раскрылась, подвел себя под действие этого приговора. Будучи совершено «в подобающий момент», признание Давида обнаруживает, таким образом, две стороны: с одной стороны, это вынесенный и принятый приговор, а с другой – признание в грехе, особенно ценное потому, что его целью не было смягчить приговор, уже вынесенный до этого самому себе. Проанализированное на примере прелюбодеяния Давида или, вернее, его искусно подкорректированной версии, которую приводит святой Иоанн Златоуст, признание оказывается не просто согласием человека с тем, что он совершил грех, но искренним приятием вынесенного ему приговора[1036]. Согласно важной для практики христианского покаяния концепции, грешник, признающийся подобно Давиду, является одновременно и обвинителем, и судьей самого себя: «Ты сам осудил себя <…>; ты сам подверг себя осуждению». Если непосредственным ответом на признание становится прощение, то потому, что признание не только является точным изложением содеянного, но и воспроизводит в себе конститутивные элементы судопроизводства. Правдоизречение, «веридикция», обретает способность отменять наказание в своем особом отношении к юрисдикции {правоизречению} – в таком отношении, которое переносит обвиняющую и судящую инстанцию внутрь виновного и говорящего субъекта.

Другой фигурой, регулярно противопоставляемой Каину, является Ева. В пятой главе семнадцатой беседы на Книгу Бытия Златоуст представляет Адама и Еву как грешников, которые признаются {в том, что совершили}. Их признание имеет две формы. Оно совершается словесно, когда сначала Адам, а потом Ева после попытки спрятаться отвечают призвавшему их Богу и признают, что они действительно вкусили запретный плод. (Златоуст отмечает, что у мужчины Бог спросил: «Не ел ли ты от дерева?», а у женщины: «Зачем ты это сделала?», то есть потребовал от них признания, тогда как змею, чей грех непростителен, лишь сказал: «За то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами…») Но этому словесному признанию предшествовало другое, совершенное не словами, а сознанием и одновременно жестом. Как только Адам и Ева вкусили плод, они почувствовали себя нагими, устыдились и попытались себя прикрыть. Эта интерпретация стыда как формы признания существенна, и она проливает свет на то, что в девятнадцатой беседе описывается как бесстыдство, anaideia, Каина. Придавая этому стыду значение исповеди, Златоуст, во-первых, имеет в виду, что признание – это не просто сообщение человеком того, что он уже знает сам, другому, но что прежде всего оно является открытием для самого признающегося. И, во-вторых, он имеет в виду, что признание – это жест, который одновременно утаивает и показывает, а точнее – показывает, желая утаить. Желание утаить удостоверяет сознание человеком того, что он поступил плохо, а жест показа демонстрирует, что он не боится открыть свое сознание всем. Таким образом, в основе признания должна лежать игра стыда. Если нет стыда, что мы согрешили, и нет, следовательно, желания это скрыть, то нет и признания, а есть лишь бесстыдное прегрешение. А если стыд заставляет нас таиться, отказываться от признания и, подобно Каину, отрицать свое преступление, то такой стыд становится бесстыдством.