История ромеев, 1204–1359 - [90]

, — быть может, совершилось бы и множество убийств, потому что если кто-нибудь делал оскорбление другому при этой неурядице, то последний непременно хотел отплатить тем же. «Если я, — говорил царь, — совершенно простил тех, которые или нагло ругались надо мною или коварно поднимали на меня меч, то вы тем более должны поступить так с теми, которые такие же рабы, как и вы. Вы с меня должны брать пример; притом же вы знаете, что неодинаковые бывают следствия, когда убивают подданного и когда — царя». Если же и мы, справедливо держа сторону старика-царя, подверглись несколько ударам волн во время этой бури, то тут нет ничего особенного. Было бы несправедливо не держаться ни той, ни другой стороны, как то же утверждает и Солон. Притом совершенно естественно, когда поражен пастырь, страдать в известной мере и всему стаду.

7. Все это произошло 24 мая 11 индиктиона. Поздно вечером того же дня, когда царь возвращался во дворец, его встретил бывший некогда патриарх Нифонт и спросил: как он намерен поступить с дедом? Когда же тот отвечал: человеколюбиво и как с царем, Нифонт остался сильно недоволен ответом царя, что и выразил. Этот человек чувствовал отвращение и зависть ко всякому, у кого только дела шли благополучно; особенно же он питал в себе давнюю и глубокую вражду к старику-царю за то, что тот не защитил его, когда его низлагали с патриаршеского престола, как человека, явно уличенного в святотатстве и других преступлениях. Это первая причина. Вторая же заключалась в том, что он снова начал бредить патриаршеством и надеялся в случае удаления старика-царя найти беспрепятственный доступ к этому высокому достоинству. Он сказал царю: «Если хочешь царствовать безбоязненно, не давай другому своей славы, отними у деда все знаки царского достоинства и заставь его надеть волосяное рубище, а затем отправь или в тюрьму или в ссылку». Этот негодный Нифонт пламенно желал, чтобы не одного его звали отставным патриархом, а и этого царя отставным царем. Он думал тем удовлетворить своей ненависти, а и не подумал, пустой человек, что этот-то царь и вывел его из неизвестности и ничтожества, и окружил его всем почетом, и поставил на самую высшую степень славы, богатства и блеска. Как бы то ни было, но с его словами были согласны и некоторые из приближенных к царю, которые и убеждали его оставить человеколюбие в отношении к деду; правда, они не вполне достигли своей цели, однако же поколебали царя и отклонили его от намерения сделать деда участником в правлении. После многократных рассуждений было решено — царю-деду носить знаки царского достоинства, но оставаться в дворцовых покоях безвыходно и без участия в делах, а на содержание его и назначенной ему прислуги отпускать ежегодный доход с рыбной ловли, производящейся пред Византией, — доход, простиравшийся тогда до десяти тысяч золотых; великого же логофета Метохита отправить ссыльным в Дидимотих. Что же касается до патриарха Исайи, то он, видя, что низвержен с престола и почти посажен в темницу такой престарелый царь, не болел душой, а еще прыгал от радости и говорил речи, обличавшие в нем жесткость души и сумасбродство, или лучше сумасшествие: «Возвеселится, — говорил он, — праведник, когда увидит отмщение (Пс. 57, 11)», себя называя праведником, а низвержение царя отмщением. Потом он принялся мстить и преследовать епископов и пресвитеров, и одним запретил священнослужение на несколько лет, другим до самой смерти; на некоторых впрочем он наложил епитимии более умеренные; словом сказать, из лиц, сочувствовавших старику-царю, никого не оставил без наказания. В числе их был и Иоанн, после Бога мой первый попечитель с самого детства, мой дядя по матери. Он кончил жизнь в своей митрополии, достигши глубокой старости. Несмотря ни на старость свою, ни на болезнь ног, он до самой кончины нимало не ослаблял для себя строгостей подвижничества, требовавшего свежих сил. Митрополией его была понтийская Ираклия. Ираклийцы и прежде[276] видели в нем милостивого отца, исполненного божественной благодати мужа, — не необразованного человека, не легкомысленного учителя, который с кафедры говорит речи неблаговременные, безрассудные, трескучие, шумные и не заключающие в себе ничего полезного, но учителя такого, который с юных лет прекрасно образовал и язык свой, и слух, и ум науками и духовными, и светскими. Он приобрел все необходимое для учителя настолько, что в своей жизни и учении преподавал своим пасомым такие законоположения и правила, которые сообщают человеку нравственную красоту, сдерживают в нем излишние порывы, приучают умерять желания и останавливают всякое нескромное движение. Но кто хочет узнать подробнее, как велик и как добродетелен был этот человек, тот может обратиться к его жизнеописанию, которое нами составлено.

8. Не прошло еще тридцати дней, как царь услыхал, что правитель болгар Михаил сделал набег на соседние римские села и города и что он немедленно думает проникнуть до Дидимотиха и Адрианополя, имея при себе наемное войско из приистрийских скифов. Поэтому он выступил со всею поспешностью и явился в Адрианополь. Отправив отсюда послов, он чрез них требовал от Михаила объяснения, почему тот нарушил мирные отношения, и получил объяснение такого рода: «Тебе было бы решительно невозможно войти в Византию и облечься властью самодержца, если бы я захотел быть союзником твоего деда, он обещал мне дать денег и подарить мне пограничную страну, но я всем этим пренебрег ради тебя и твоих обещаний. Ведь ты знаешь, что ты дал мне большие обещания, — больше, чем твой дед, не потому только, что ты хотел иметь во мне союзника, но и потому, что я тебе родственник по твоей сестре». Царь, не желая показать, будто струсил этих угроз, нашел нужным порешить дело войной, хотя его войска и силы не были равны неприятельским. Он во всех случаях руководствовался больше природною отважностью, чем холодною рассудительностью. Таким образом и с той, и другой стороны начали готовиться к войне, и римскому государству грозила большая опасность. Но мать государыня