История ромеев, 1204–1359 - [89]

. Старик-царь, услыхав шум и крик, встал с постели; он был поражен ужасом и не имел никого, кто бы поспешил к нему на помощь: ни воина, ни военачальника; дворец был совсем пуст, если не считать прислуживавших в спальне мальчиков. Царь прибегнул к святой иконе пречистой Богородицы Одигитрии, которая задолго пред тем была перенесена во дворец и служила для него верным утешением; к Ней-то прибегнул он и, пав на землю, с великою скорбью и слезами, горячо молил, чтоб Она не презрела его, находящегося в опасности, сделаться жертвою кровавых мечей. И молитва его была услышана: пречистая Богородица, сильная совершить все, что захочет, даровала ему скорую помощь. В то время, как он в своих покоях воссылал мольбы Богородице, молодой царь, находившийся вне, созвав всех бывших с ним генералов и полковников, строго наказал им, чтобы они ни убийственною рукою, ни обидным словом не касались ни деда-царя, ни кого-либо другого. «Не мы, — сказал он, — а Бог даровал нам эти трофеи. Воля Божия движет всем и все ей повинуется: звезды, воздух, море, земля, люди, громы, молнии, язвы, землетрясения, дожди, неурожаи и тому подобное, что служит или для благополучия, или для злополучия, а лучше сказать — для нашего научения и вразумления. Итак, Он даровал нам победы и трофеи лишь для того, чтобы мы послужили для Него орудием наказания, определенного Им с целью вразумления. И как мы будем обращаться с теми, которые преданы в наши руки для вразумления, точно так поступят и с нами те, которым мы будем преданы. Поэтому если не из милосердия и сострадания к людям родственной и единоплеменной нам крови, то из заботливой любви к самим себе нам лучше теперь обнаружить в себе человеколюбие, чтобы после не испытать на себе более тяжкого Божьего наказания». Между тем кто-то, вышедши из внутренних покоев, отворил двери молодому царю и передал ему такие речи от деда: «Так как сегодня, сын мой, Бог отнял у меня царство и скипетр даровал тебе, то я прошу у тебя одной только милости за все множество тех, какие я оказывал тебе с самого твоего рождения (не говорю уже в настоящем положении о том, что после Бога я был виновником и самого твоего рождения и появления на свет): подари мне мою жизнь, пощади родительскую голову, не обагряй убийственного меча в крови, от которой получили начало токи твоей жизни. Люди видят небо и землю, но ведь и небо и земля видят дела людей. Не позволяй себе беззаконных поступков, каких от века никто не смел себе позволить пред лицом неба и земли. Если некогда кровь братняя вопияла против Каина к Господу, то не гораздо ли громче возопиет к Нему кровь отцовская? Не возвестит ли она о таком злодеянии земле, солнцу и звездам и не будет ли провозглашать о нем во услышание всех царей и народов? Уважь мою жалкую старость, которая обещает мне скорую смерть, а тебе успокоение от долговременных беспокойств. Уважь эти руки, которые так часто обнимали тебя, когда ты был еще в пеленках и на груди у кормилицы, уважь эти уста, которые так часто и с такою горячею любовью лобызали и называли тебя второй душой. Сжалься над тростью, которую надломила судьба, и оставь ее, как она есть. Помни, что ты человек, и не полагайся на теперешнее счастье. Смотри, как судьба изменчива и непостоянна: я живой тебе пример; смотри, каков конец долголетней жизни. Подивись, как одна эта ночь из меня, царя, царствовавшего многие годы, сделала подданного». Растроганный этими словами почти до слез, молодой царь вошел в царские покои с большой заботою о неприкосновенности деда и прежде всего воздал должное поклонение святой иконе Богоматери, а потом отвел деда, который держался за икону, обнял его, поцеловал и ободрил ласковыми словами. Отсюда отправился он в манганский монастырь, где, как мы раньше сказали, содержался под стражею, хотя и не в узах, патриарх Исайя. Взяв его оттуда и посадив в одну из царских колесниц с пурпурными украшениями, он возвратил его на патриаршеский престол. В этой процессии никто ни из епископов, ни из пресвитеров не шел ни впереди, ни позади; шли же с веселыми песнями флейтщики и флейтщицы, танцоры и танцовщицы. Одна из флейтщиц, выдававшаяся из всех красивою наружностью, сев на коня в мужской одежде, ехала то впереди воинов, то впереди патриарха, причем бесстыдными и пошлыми шутками легко возбуждала нескромный смех как в патриархе, так и в других. В тот день с утра до вечера шел грабеж; великолепнейшие домы опустошены дочиста и в самое короткое время представили из себя развалины, на посмешище черни. Но более всех пострадал великолепнейший дом великого логофета: было расхищено все богатство, какое в нем скрывалось, даже и то, которое он прежде отдал на сохранение друзьям, потому что был найден список друзьям логофета, что-либо получившим от него. Таким образом все было расхищено, и логофету решительно ничего не осталось из всего его богатства; часть его поступила в царскую казну, а часть была растащена руками черни. И вот, тот, кто считался счастливее всех после царя, вдруг стал нищим с своими детьми; тот, кто многие годы наслаждался полным благополучием, в один день выпил до дна чашу безутешного горя. Тогда слышны были голоса недовольных, которые говорили между прочим, что богатство логофета было кровь и слезы несчастных, что оно составилось благодаря тем, которым поручалось управление римскими городами и областями; они задобривали логофета всем, чем могли, чтобы при их жестоком обращении с несчастными римлянами, как с покупными рабами, он преграждал последним доступ к царю, а ужасающие дела первых защищал от наказания. Но правосудное око не дремало; его взор поразил наконец неправду должным наказанием. Напевы в этом роде, доходя до слуха логофета из многих уст, еще более усиливали горечь его несчастья. Но кто исчислит тогдашние междуусобия всех римлян и особенно византийцев? Несогласие двух царей естественно отражалось и на подданных и восстановляло их друг против друга: детей против родителей, родителей против детей, братьев против братьев, соседей против соседей, и, что еще важнее, епископов и пресвитеров против епископов и пресвитеров, и монахов против монахов. И если бы царь, движимый живейшим чувством человеколюбия, не остановил буйства воинов и народа; то, быть может, храмы и домы византийцев скоро сделались бы добычею мизийцев