История ромеев, 1204–1359 - [316]

3. Затем они, постоянно выдвигаясь толпами оттуда, стали грабить уже всю страну целиком, вплоть до ворот Византия, и сделали ее совершенно непроходимой для ромеев. Они обложили налогами все лежащие в этом промежутке города, назначив туда варваров декадархами[1565] и наместниками. Но и это не обеспечило несчастным фракийцам возможности организовать сбор урожая, и почти все колосья снова оказались недостижимыми для жнецов по причине жестокости надзирателей и следующих друг за другом засад и набегов то тех, то иных варваров. Поэтому те из ромеев, кому удавалось ускользнуть из рук варваров, весьма охотно становились беженцами из своего отечества [и селились] в тех областях страны, куда каждому было проще всего убежать. Лишенные всех пожитков, в том числе и самого необходимого, они являли собой для всех видевших их повод к обильным слезам. Но для большинства рассеиваться по чужбине было слишком затруднительно по причине бедности, и они сочли за лучшее остаться в Византии.

4. И одни дошли до того, что за кусок хлеба отдались там в рабство состоятельным людям, другие с сумой на плечах бродили толпами по улицам и протягивали руки: не подаст ли им кто-нибудь лепту или обол, чтобы они могли купить себе хлеба. Трусость византийцев был настолько велика, что, если на рынке кто-то издавал дикий вопль — например, ругаясь на ребенка — или женщина со слезами звала кого-то из родных ей пленников, они едва не умирали от страха, так как сразу же думали, что это варвары перелезают через стены в город. Поэтому и из них некоторые подумывают о нездешних городах и островах, предпочитая чужбину отечеству. Таким образом, они сидят в неизвестности и страхе и всегда имеют перед глазами свою погибель, особенно потому, что обрушившиеся позавчера части городских стен лежат безо всякой заботы [об их восстановлении].

5. А как только свирепые зимние ветры сменились спокойной погодой, и морские волны стали уже нежно катиться на берег, и весенняя пора словно бы просила солнце [пошире] открыть врата дня и одолеть в соревновании следующую ночь[1566], когда и грузовые судна уже дерзают выходить из гаваней, и на триерах приводят в готовность лопасти весел и прилаживают их к рукоятям, император Палеолог снялся из Фессалоники и с четырьмя триерами и диерами и многими монерами прибыл сперва на остров Лемнос, откуда перебрался на Самофраки[1567] и Имброс[1568], а оттуда на Лесбос. Ободрив и укрепив своим появлением в верности себе всех, кто прежде колебался, он, наконец, стал на якорь в гавани Тенедоса. Там он услышал, что его тесть император уже давно приготовил против него одиннадцать триер, и поэтому рассудил, что надо оставаться на месте и со всей готовностью и мужеством ожидать нападения.

6. В то время как события развивались таким образом, нечестивому Паламе вздумалось, воспользовавшись в качестве надуманного предлога неким Проклом[1569], приехать в Византий. Причин тому было много: во-первых — чтобы подстрекнуть императора Кантакузина предать нас, поборников благочестия, окончательной погибели; во-вторых — чтобы недавно составленные ими новые книги против правой веры представить византийцам как [официальное веро]учение, которое, правда, следовало тому прежнему многобожию этого человека, но было еще более новоявленным в смысле преизбытка испорченности; и в-третьих — чтобы и императору Кантакузину преподнести свои молитвы как оберег от его зятя Палеолога, самый приятный и весьма желанный подарок.

Найдя грузовое судно, которое собиралось отплыть из гавани Фессалоники, он погрузился на него. И вплоть до Геллеспонтского пролива попутный морской ветер благоприятствовал их плаванию, но затем он кончился и, так сказать, умер, и тотчас же большое безветрие внезапно охватило море и оставило корабль совершенно неподвижным, так что он пару дней качался на якоре.

7. А на третий день из двух рек, текущих с обеих сторон азиатского города Дардан[1570] — из Скамандра и Симоента[1571], — вышли варвары на каких-то пиратских ладьях и без кровопролития захватили тот корабль. Вытащив его на тот берег, где тогда случилось пребывать старшему из сыновей сатрапа Гиркана[1572], они выгрузили у него на глазах весь груз с корабля на землю. Заодно был выведен и Палама; и когда они узнали, кем он был и какого сана — не только по его богатым пожиткам, но и по огромному количеству золотых и серебряных монет, которые он прятал за пазухой, — то он даже со стороны варваров был сразу забросан многочисленными остротами и услышал массу насмешек. Они говорили: «Ты, человек, должен был бы других учить вести жизнь нестяжательную и бессребреническую, согласно законоположению твоих учителей, а сам самым делом показываешь порочность своей души и одновременно убеждаешь последователей делать противоположное».

8. А как только были принесены и его книги, варвар стал спрашивать о каждой, что это за книга и чья она. И, узнав, что часть из них была написана самим Паламой, он велел тотчас же бросить их в море, невидимо сподвигнутый, полагаю, божественным Промыслом, дабы они, сохранившись, не наполнили простые души еще большей и новейшей испорченностью. А божественное Евангелие Христа и Псалтырь Давида он приказал своим сохранять с великим почтением. Ибо даже исмаилиты приучены почитать всех пророков, а также Спасителя Христа как одного из пророков.