История ромеев, 1204–1359 - [301]
46. И если он не убил меня сразу, как я попал в его руки, то что с того? Во-первых, не стоит выставлять не совершённые преступления в качестве оправдания совершённых. Ведь, если кто-то сжег дом, он не останется безнаказанным потому, что не спалил весь город. Во-вторых, он скорее не избежит одного посредством другого, а понесет большее наказание за оба [преступления], ведь одно он совершил теперь сам, а для второго открыл дверь другим, делом неявно уча решаться на большее и направленное против всего города, если бы только кто-то захотел быть предателем. Он уступил в меньшем, дабы самому приобрести большее, а меня подвергнуть еще худшим опасностям. Ибо мне было бы гораздо приятнее сразу умереть тогда, чем, оставаясь в живых, все время бесславно рабствовать другим и видеть, как всевозможные узы смерти плетутся против меня. Ведь жизнь, говорят, горше смерти, когда она исполнена бесчисленных смертей, и наоборот — немедленная смерть лучше жизни, поскольку прекращает ее бесславие и скорбь и погребает их вместе с ней.
47. На словах он сохранил мне жизнь, чтобы создать себе убедительную видимость человеколюбия, похваляясь этим через герольдов и письма ко всем народам, насколько это возможно, с большим усердием и издержками, а на деле, содержа [меня с матерью, своих] владык, как рабов, он и это имеет предметом хвастовства своей большой житейской мудростью и полководческим опытом. Как возницы на ипподроме [показывают] искусство управления лошадьми, так и он при помощи нашего несчастья являет свое высокомерие. И следующие факты — неложные свидетели того, о чем я говорю.
Он без моего желания сделал меня своим зятем через брак со своей дочерью, чего также отнюдь не хотела моя мать по не подлежащим огласке причинам, коих тайну он сам охотно обошел и прямо устремился к тому, что наметил. Заключалось же это в том, что дав нам публично страшные клятвы быть мне отцом и соправителем до тех пор, пока не увидит, как я из юноши стал двадцатилетним [мужчиной], и что ни один из его сыновей не дерзнет каким-либо образом претендовать на престол, он в скором времени стал делать ровно противоположное, посчитав все те клятвы за пустую болтовню.
48. Сразу же восприняв глаза Атрея[1503], он приказывал мне следовать за ним как лодка на буксире за кораблем, вменив меня в карийца[1504] и в то время как между своими сыновьями он от всего сердца распределял царское наследие, которое незадолго до того захватил с помощью варваров, предавшись в руки варваров и собираясь предаваться [и дальше]; распределял же не открыто, так чтобы доказательства стали достоянием общественности — стыдясь, вероятно, недавнего высокомерия, с которым он хвастался перед всем народом, — но тайком и полагая, должно быть, что я вовсе не решусь заметить этого.
Не прошло после этого и краткого времени, как молва, принесшая слухи о постоянных восстаниях моего брата Матфея, отчетливо достигла ушей всех. И хотя действующим лицом этого спектакля был Матфей, но все в целом было некоей предусмотрительной задумкой из расчетов его отца. Ведь из-за этих происшествий ему, якобы ради мира, разрешалось то одно, то другое и, наконец, все, что относится к царским регалиям, за исключением одной только украшенной драгоценными камнями калиптры. Соответствующий план еще не вышел на свет, однако на стадии обещаний подготавливался[1505] и уже обсуждался открыто.
49. И, оставляя в стороне большую часть промежуточных событий, напомню коротко о следующем. Что, как вы думаете, было у меня на душе, когда я не успел еще выйти из дома, как он, разъяренный до предела, подъехал верхом на полном скаку и прямо перед моими дверями, возвышаясь надо мной в седле, окатил меня самыми крепкими ругательствами, такими, что иной постыдился бы употреблять их даже в адрес погонщика скота? Определенно, ты и сама не станешь отрицать этого, ведь дело происходило прилюдно. Ты же знаешь [что речь идет про] обыкновенный для царей ежегодный триумфальный въезд в лавровых венках, когда вы планировали, что он, украшенный диадемой, будет публично справлять этот спектакль вместе со мной. Для меня же было невыносимо добровольно стать предателем своего царского достоинства и одновременно жизни, и я от скорби — не говоря уже о стыде и о чудовищности этого спектакля — не хотел даже выходить из дома, отчего и случилось мне претерпеть это. А наш общий отец, долгом которого было встать и наказать [его за эту] наглость, удерживал свой гнев на потом, пока не выплеснул его на меня, который не сделал ничего дурного.
50. Но к чему мне вновь касаться того, что и так всем известно? С тех пор как мой тесть задумал убрать меня с дороги, приверженцы паламитского учения стали убеждать его убить меня как можно скорее, ибо это, по их словам, быстро принесло бы ему полное освобождение от забот, которые из-за меня полностью занимали его душу. Они обещали, что разрешат его от греха, сделавшись ходатаями за него перед Богом. Для меня это было бы лучше всего, и я не знаю, почему он не захотел этого сделать. Ибо для меня это означало бы освобождение от последующих бедствий, а вот для него — в некотором роде позор у всех людей. Поэтому, придумав более благопристойный способ, он устранил меня из моего родного Города и от императорского двора и как можно скорее отправил в Фессалонику, разлучив с матерью и супругой. Там он оставил меня под присмотром надсмотрщиков и сторожей — словно в тюрьме, хотя пока и без оков, — приказав им воспитывать меня как малое дитя, при том что мне было двадцать лет и я сам стал уже отцом детей. И таким образом он использовал теперь мое отсутствие как благовидный и удобный случай для [осуществления] планов, которые он давно вынашивал.
