История ромеев, 1204–1359 - [299]

37. О, если бы я тогда же и умер, и моя кровь была бы принесена в жертву тогда, при вашем вступлении на престол, и скудный прах покрыл бы мое жалкое тело, прежде чем я подвергся таковым бедствиям! Ибо гораздо тяжелее сохранить беспечную славу царствования, чем сразу умереть бесславно, ведь в первом случае угрожают исполненные бесчисленных смертей многообразные опасности, день и ночь рыщущие кругом, поджидающие впереди и постоянно теснящие, словно свирепые волны; а во втором — бесславие безболезненно по причине полной нечувствительности к жизни.

Так и теперь, если бы я имел надежду на то, что мое желание действенно, я охотно бы пожелал, чтобы лучше земля разверзлась передо мной, чем быть вынужденным рассказывать тебе обо всех моих бедах, потому что все это в некотором роде переплетено и смешано с упреками моему тестю, так что невозможно рассказать об этом, отделив одно от другого, и я опасаюсь, как бы не показалось, будто я нарочно возвожу на него хулу. Ибо это не только всем ромеям известно, но и большинство других народов диву давалось, видя, на какую высоту славы возвел его тот блаженной памяти император, что породил меня, несчастного.

38. Ибо, хотя по имени он и оставался императором, но всей властью, говоря в двух словах, наслаждался Кантакузин вместе со своей матерью. При этом главной целью моего отца было сохранить за мной наследование императорской власти и пребывание на престоле. Но когда он, отдав дань природе, отошел от нас, оставив меня младенцем на руках матери, тогда все видели, какие беды этот человек причинил мне и моей несчастной матери и какие, в свою очередь, сам претерпел, пытаясь перевести на себя линию преемства пяти императоров, чего никто не мог и предположить, пока это не случилось. Забыв сразу же прежний уговор с моим отцом, он помнил лишь о царстве, о котором издавна мечтал, улучив теперь случай, которого давно искал.

Тогда, слыша об этом от наиболее разумных людей, я не мог поверить; теперь же, ясно видя, как то, что тогда было взмучено волнами предположений, выходит на свет — о чем я в дальнейшем скажу яснее, — я убеждаюсь, что и все то было точно так же верно, и узнаю корень старого растения, вкусив наконец его плода.

39. Ибо я не могу вообразить абсолютно ничего, что могло бы убедить его переменить свое намерение, направленное против меня. Если тогда он мог [сделать это], но не захотел, то как теперь захочет, когда уже не может? Если же он и тогда, и теперь придерживается одного и того же намерения, то для чего он старые семена злобы стремится представлять новоявленными чудовищными изобретениями поводов [для вражды] и вносит путаницу в естественный порядок вещей, обращая гармоничность в непоследовательность и заставляя источники рек течь вверх? Ибо если природа и дала ему неразговорчивый язык, так что он без труда сокрыл невысказанный замысел в тайных закромах сердца, то сами дела его возопили и наполнили шумом все уши сильнее всякого грома, свидетельствуя беспристрастно и абсолютно неподкупно. Или пусть кто-нибудь придет и скажет мне, что иное побудило его прийти в забвение Бога и с давних времен давать столько залогов дружбы нечестивому варвару, сатрапу Лидии, что тот поклялся рисковать ради него жизнью, и самому клясться ему в том же, и вообще [делать все] то, что он впоследствии явил неоспоримыми действиями, едва только умер мой отец-император?

40. Ибо, когда подданным не пришлось по нраву его предприятие, он пошел дальше и организовал незаконное провозглашение себя [императором], а затем, видя, что и тут терпит неудачу [его] нелепая иксионова любовь[1492] — поскольку все дистанцировались от его тирании, — призвал себе на помощь не хранителя правосудия Бога, но варвара, соратника своего неправедного неистовства, намереваясь принимать участие в тех разбойнических набегах из-за границы [которые тот совершал] против христиан, за то что они призывали меня в качестве преемника многих императоров [Палеологов]. И летом он разорял область фракийских городов, имея варварское вражеское войско, расквартированное там, а зимой опустошал и сами города, грабя все их окрестности и порабощая [на всей территории] вплоть до врат [Константинополя] тех, от кого он — о, земля и солнце! — не потерпел прежде никакой обиды. И самым тяжким в этой трагедии было то, что пленным, которых они жалостным образом угоняли, варвары взрезали животы и, чтобы немного согреться, совали туда руки и ноги, іубя драгоценнейшее создание Божие, человека, словно играя в детские игры. Но он не смягчился, видя эту достойную жалости трагедию единоплеменников, и никакого подобия хотя бы малого сочувствия не напечатлел в сознании своей души, но и сам верхом на лошади топтал их, еще полуживых и корчившихся в судорогах, ревностно подражая в бесчувствии камням и, как кажется, упражняя и тренируя звериную дикость своего сердца, не сможет ли она в конце концов незаметно разрушить естественное свойство [души испытывать сочувствие].

41. Это самое — я не решаюсь говорить «его» — звероподобие превосходило, пожалуй, звероподобие древнего

тирана Фер