История ромеев, 1204–1359 - [279]

12. Когда осень была уже где-то около восхода Арктура[1371], и распространился слух, что более ста венецианских триер миновали Ионийский залив и, оставив по правую руку Адриатическое море, обходят керкирские, закинфские и пелопонесские города, набирая там мужчин во цвете лет, годных к военной службе, которых они побуждают записываться в войско обещанием значительного денежного довольствия — ибо корабли те были громадного размера и нуждались в команде более чем в триста человек каждый, — то дозорные триеры генуэзского флота, проведав о том, как можно скорее пришли на Хиос с этим сообщением и, взбудоражив остров, без малейшего промедления снялись в тот же день и на всех веслах устремились прямо в Византий, поскольку [считали, что] лучше там ожидать нападения врагов, где и Галатская крепость могла бы принести им большую и разностороннюю пользу.

Итак, сразу же снявшись оттуда, они на всех шестидесяти кораблях достигли сначала устья Геллеспонтского пролива и отсюда [пришли и] встали на якорь у Тенедоса. Они оставались там в течение многих дней, и вовсе нигде не обнаружили ни врага, ни каких-либо боевых действий, но, попросив и получив дозволение купить провиант, с миром удалились. Так поступая, они спокойно объезжали все приморские города ромеев вплоть до Перинфа, называемого также Гераклеей¹²⁷. Не встретив никакой к себе благосклонности и возможности купить продовольствие, они стояли там, пребывая в смятении и ожидании известий из Галатской крепости — подготовились ли [тамошние генуэзцы] достойно принять флот? — ибо они уже предварительно послали туда десять кораблей. Между тем некоторые из моряков, проходя мимо полей, собирали овощи и траву и таким образом доставляли чреву ежедневную трапезу, поскольку были истощены сильным и многодневным голодом.

13. Гераклейцы же, словно пораженные насланным Богом ослеплением ума, вместо иного гостеприимства устроили ночью засады на моряков, а на рассвете схватили многих латинян и убили. Это вызвало у латинян сильную ярость, хотя они и хотели воздерживаться любой ссоры, пока не достигнут Византия, не проведут переговоры о мире, не перехитрят императора всевозможными обещаниями и денежными подарками и не убедят его расторгнуть договор с венецианцами и предпочесть договориться с ними. Поэтому они на протяжении многих часов спорили между собой и [в результате] решили, что совершенно невыносимо молча пройти мимо совершенного преступления, тем более что отсутствие дисциплины в смешанной из многих [народностей] команде, разжигало и раздувало огонь войны.

Посему на рассвете следующего дня навархи приказали горнистам трубить сигналы к бою, и таким образом все они

с оружием в руках, попрыгав с кораблей, бросились мстить и окружили город. Взломав немедленно все ворота, они за пару часов взяли город, полный не только исконных жителей, но и изпокинувших окрестные фракийские деревни из-за частых нападений язычников[1372] и перебравшихся туда, и захватили всевозможные богатства. И все латиняне хлынули отовсюду [в город] и всех людей всякого возраста, кто не успел спастись бегством, порабощали так [жестоко], что на тех было жалко смотреть.

14. Занимавший же епископский престол этого города Кок-кин[1373] — ибо так за красноту и свирепость лица был прозван пастушеский отец[1374] — в то время отсутствовал на месте. Ибо он как раз обретался в Византии, от всей души и со всем усердием способствуя новшествам Паламы, а о пастве своей мало заботясь. Здесь он раздувал гонение на православие, а императору предсказывал будущее на основании сновидений и обещал ему от такового оракула нечто великое и неизреченное, а именно: власть над все новыми областями и овладение без труда всей восточной и западной частями империи, имевшие воспоследствовать непосредственно за гонением. Но поскольку предсказания Коккина обернулись полной противоположностью, это привело императора в сильное недоумение, и то, что вчера и третьего дня он допускал и во что весьма охотно верил, теперь повергало его в сомнения, так что он имел в себе бурю помыслов и, отбрасывая прочь эту глупую болтовню, пытался многими упреками осыпать не стыдившихся столь очевидно лгать. Однако доставлявший ему эти прорицания [Коккин] сразу оказался поблизости и, неверно истолковывая истину, снова убедил его, пользуясь его простотой, и говорил, что все это — действие сопротивного духа, дабы [император] угасил [в себе] ревность о благочестии, нарушив ход преследования [инакомыслящих]. Говорил также, что это является для него чем-то вроде испытания от Бога и, возможно, станет начатком будущего счастья: «дабы от преизбытка той радости твой разум не увлекся бы самомнением, и ты бы не лишился тех обетованных [тебе благ], а мы бы не обманулись в наших больших надеждах; ибо кого Бог хочет возвести к власти над чем-то большим, тех делает более испытанными, приуготовляя их посредством неких малых трудностей».

15. Но этот [Коккин] произносил такие клеветы на истину и таким образом бесстыдно насмехался над благочестием, а о пастве, жестоко терзаемой там [в Гераклее] врагами и день и ночь безжалостно истязаемой ради [отнятия] всего ее богатства, не заботился, все считал второстепенным по сравнению с усердием в преследовании веры и даже следующего явного обличения явно не стыдился: ибо что некогда сделал великий Константин — который, схватив бунтовавших тогда иудеев, пытавшихся восстановить Иерусалимский храм, и изувечив им уши, предал их в руки биченосцев, чтобы те повсюду водили их за собой и бичевали бы их необузданный нрав вместе с плотью, дабы мятеж их не стал и для многих других памятной стелой [безнаказанного] злодейства, — то теперь совершил Бог, изобличив нечестивого пастыря этого города, посмеявшись над его