История ромеев, 1204–1359 - [122]

Я же привел себе на ум прежнюю мощь Рима и вспомнил, как тогда один римский указ обходил всю сушу и море на всех наводил ужас и заставлял едва не умирать от страха, и ни Азия не поднимала меч войны на Европу, ни наоборот, но всякое противостояние растворялось в основанном на союзническом договоре единодушии[393], так что киликиец безоружным проходил через Вифинию, а фракиец — через Италию, и савроматы, приходя в Элладу как друзья, бывали зрителями

Панафинейских игр и участниками гонок на колесницах, проходивших раз в четыре года в Олимпии, и подумал про себя, что и теперь, в наше время, могло бы происходить что-то подобное, если бы быди совершенно удалены от нас семена смущения, посеянные Апокавком против Кантакузина. Ну да ладно.

8. Усдышав там же, что у императрицы Анны случилась некая болезнь, а также — что Апокавк, будучи удичен в возобновлении обычных для него козней, испугался и бежал в Эпиват-ский замок, и в-третьих — что патриарх не перестает докучать слуху императрицы, прося за Апокавка, Кантакузин прервал дальнейший поход и поспешно возвратился в Византий. Императрицу он нашел в лучшем состоянии, уже оправившейся от приключившейся с ней болезни, а патриарха отвел наедине в сторонку и в мягких выражениях побранил за недостойное поведение. Он сказал ровно столько, чтобы искусно заклеймить легкомысленность нрава и нетвердость характера и показать, что восстающий против себя самого и языком совершающий враждебные поступки или, лучше сказать, явно сражающийся со своими собственными словами, вряд ли убедит других, восстающих и сражающихся друг против друга, прийти в нераздираемое противоречиями единомыслие.

Затем он потребовал повторных клятв вдобавок к тем прежним. И патриарх, желая устранить от себя всякое подозрение, дабы как-нибудь не пострадать, будучи уже однажды уличенным в клятвопреступлении, поклялся не только приличествующей священникам клятвою, но и установленной для государственных мужей, и сверх того произнес на себя великие и страшные проклятия, [которые должны пасть на него] если оц вдруг окажется солгавшим в том, что теперь говорит.

Посде того, как все это было уреіулировано, Кантакузин поспешно отбыл из города с большим запасом собственных денег и всего, что он приготовил для щедрых подарков имеющим присоединиться к нему всевозможным народам, а также

послам и городам, — то есть мебели, итальянских шерстяных плащей и всего, что считается особо щедрыми подарками.

А Апокавк, запершись в своем замке, вместо того, чтобы лучше краснеть и стыдиться своего немужественного и женоподобного поведения, наоборот, возгордился, стал говорить исполненные всяческой надменности слова и самого Кантаку-зина упрекать в безрассудстве за то, что тот не проявил подобной же предусмотрительности, чтобы в час опасности и тревоги иметь возможность укрыться для безопасности в таком замке.

Кантакузин же, услышав это и посмеявшись над его простодушием, противопоставил этому следующие возражения.

«Не камни и кирпичи, я считаю, должны укреплять мою безопасность, и не в обычае у меня о столь мелких и обманчивых вещах рассказывать сказки и выказывать такое остроумие в речах. Но, постоянно стойко перенося [невзгоды] благодаря твердости характера, я привык иметь непреходящей крепостью и надежным якорем прежде всего несомненное упование на Бога и происходящую отсюда несокрушимую силу. Где сознание возделывается одним лишь Богом, надзирающим за невидимым, там неувядающий цветок безопасности всегда продолжает расти, не ожидая ни солнца, то есть суждения, которое растолкует ему, что лучше, ни пышного и блестящего аттического языка Платона и Демосфена, но сам по себе последовательностью событий едва не возглашает о чуде посреди вселенной.

Мимолетное удовольствие от роскоши и неги временных замков и укреплений, имея эфемерный корень, скоро умирает. Я же в человеческих душах приготовил себе многочисленные и надежные замки~и крепости, куда я поместил свою собственную душу. Вот и Платон «сказал, что душа влюбленного живет в чужом теле»[394]. Моя же душа приспособилась жить не в чужих телах, а в чужих душах. Ибо мне, любителю (ÈçaaTfjç) не тел, но душ, повезло и возлюбленными (toùç èçaoTàç) иметь души, и иным [не телесным] способом я сделал одушевленными души многих (каі TQÖ7IOV етероѵ £pi|n3xouç xàç тсоѵ яЛеіатагѵ nénçaxa i]wx"ç). Такие вот укрепления я приготовил для себя, и так, со всяким спокойствием и удовольствием и без каких-либо осадных машин, я с помощью Божией завладеваю расположением и сердцами всех. И так я задумал одержать бескровные победы. А последующее поколение ясно[395] запечатлеет свидетельство [правоты] моих слов и деяний».

Такого был в то время Кантакузин нрава, и так он говорил и поступал.

9. А я вернусь к прерванному повествованию и расскажу обо всем подробнее. Итак, этот гораздый на всякую выдумку и весьма изворотливый Апокавк, когда, перевернув все вверх дном, чтобы оттолкнуть правителя и самому прийти к власти — как и взломщики с грабителями действуют ночью, не прежде имея возможность удобно расхитить находящееся в доме, чем потушат в нем свет, — был изобличен, то его признали виновным, но он не получил со стороны Кантакузина никакого достойного воздаяния за свою злобу. Однако, сам по себе устыдившись и испугавшись, как бы Кантакузин, отбросив, наконец, долготерпение, не поступил бы с ним по закону справедливости, тайно бежал, как мы выше сказали, в замок, называемый Эпиватским, который он давно построил, потратив много денег, на береіу в пригороде Византия. Замок этот был хоть и мал, но богато украшен и чрезвычайно крепок и неприступен. Ибо, происходя из безвестного рода и поднявшись на вершину успеха, Апокавк возымел о себе высокое мнение, подобно пьяным. Он мечтал, что по смерти императора сам наложит руку на царство, а если не получится, то убежит в этот замок и будет враждовать против одержавшего верх.