История ромеев, 1204–1359 - [124]

Вот и Апокавк, хитро и злонамеренно избрав такой путь, устроил так, что вся знать якобы заправляла в [государственном] совете, а он в роли служителя нес с войсками тяготы внешних войн на суше и море, чтобы доставить им всяческую безмятежность. Таким образом он незаметно подчинил себе их всех: наиболее знатных и сановитых он затворил в некие мрачные темницы, как пастухи помещают стада в загоны; других изгнал за пределы родного города. Всех окружавших императрицу придворных обоего пола он прельстил крупными суммами денег, так что уже не только самой царицей помыкал как служанкой, но также и патриархом, который не столько обманывался его льстивыми речами, сколько уступал его напористости. Так что не осталось ничего, что бы делалось не по его воле и слову.

Когда дела империи пришли в такое бедственное положение, стало совершаться все самое ужасное. Патриарх с такой уверенностью обещал вечные воздаяния и бесконечные награды за труды тому, кто убьет Кантакузина при помощи ядовитых снадобий или неких коварных заклинаний и бесовских чар, или иным, каким сможет, образом, словно имел в своих руках ключи от горнего Царствия[398]. Влиятельных друзей и родственников Кантакузина в Византии и всех прочих городах он вменял в карийцев (èv Kocqôç етіѲето poiQct)[399] и рассылал запечатанные царской печатью письма, лишающие Кантакузина управления делами империи и повелевающие ему праздно сидеть в Дидимотихоне, словно узнику, а остававшемуся при нем войску — срочно возвратиться в Византий.

11. Между тем важные персоны в Византии из числа друзей и родственников Кантакузина, а заодно и некоторые иным образом связанные с ним, опасаясь, как бы не случилось с ними, если их переловят по одному, чего-нибудь недостойного их мужества, собрались вместе в доме одного из них и, посовещавшись, направили посольство к патриарху и Апокавку насчет того, чтобы с ними не случилось ничего из тех ужасных вещей, о которых ходили слухи, потому как невыносимо просто так, без причины, терпеть что-либо унизительное, еще даже ничего не сделав. Но те ничего ими не ответили, а послали по всему Византию гонцов, чтобы подстрекнуть толпы через их лидеров (тшѵ Ьгщархсоѵ)[400] и разжечь против них бессмысленную и безудержную ярость народа (той бт^рои), [вооруженного] луками, мечами и попавшимися под руку камнями.

Они же, вопреки всем ожиданиям видя это, когда толпа уже собралась против них, подобно потоку, рою пчел и волнам бурного моря, тотчас устремились к одним из многих закрытых ворот в стене, взломали их и, выйдя оттуда, бежали все невредимыми в количестве свыше шестидесяти человек. Тот вечер и следующий день до темноты они провели под открытым небом в одном из предместий Византия, ожидая, вероятно, из Византия какого-нибудь кроткого и миролюбивого слова. А когда услышали о внезапном разорении их домов и расхищении и конфискации имущества, и всем прочем, что было ровно противоположно их надеждам, то, снявшись с места, во весь опор прискакали в Дидимотихон, весьма удивляясь и

сетуя на неожиданность случившегося с ними несчастья. Когда же Кантакузин увидел и услышал все это, то опечалился душою и был готов заплакать, и пришел от недоумения в сильное смятение помыслов, будучи изумлен абсурдностью этого дела.

Еще не улеглась первая волна, как поднялась вторая, гораздо худшая прежней. Ибо на следующий день пришел некто с известием об унизительном помещении под замок матери [Кантакузина], разрушении принадлежащих ей домов и конфискации всего имущества, и о том, что многие из его родных терпят все виды мучений, будучи каждый день допрашиваемы насчет ее денег. Так что ничего удивительного, что ввиду такого несчастья он не испустил дух и не сошел с ума; гораздо удивительнее то, как он, осознав это как наказание Господне[401], приготовился к подвигам[402] терпения и пребыл словно адамант, стойко перенося все беды. Ибо время день за днем посылало на него одну за другой волны бедствий.

Не много еще прошло дней, как прибыл из Византия некто, неся ему запечатанные царской печатью письма, предписывающие ему сидеть тихо дома и абсолютно никакими царскими делами впредь не заниматься, а воинов в срочном порядке отослать в Византий. Затем пришли другие вести, сообщившие ему об отнятии и раздаче его земель подлому и грубому люду, и в особенности тем, кто, сбежавшись, изострил против него свой дерзкий язык. Не только его земли достались в качестве награды и приза тем, кто возвел на него больше клеветы, но также почести, чины и звания, хотя бы навостривший свой язык в таких клеветах и был каким-нибудь рыбаком или пропах полем и мотыгой.

Видя и слыша такое, он то твердо держался обычной кротости и не легко отказывался от нее, своей воспитательницы и спутницы жизни, то разрывался душой и колебался, думая, как ему следует поступить. Бездействие виделось ему не безопасным, как для него самого, так и для Иоанна Палеолога, царского сына, и стекшихся к нему благородных мужей из Византия. Ибо последние, питая в душе великий гнев по причине перенесенных ими бедствий и еще больше опасаясь за свою жизнь в будущем, уже открыто угрожали ему убийством, если он не будет провозглашен ими императором. На случай, если он этого не захочет, они приготовили другого [кандидата] из своей среды. Ибо кроме этого не было иного способа или идеи более способствующего спасению ромеев.