История ромеев, 1204–1359 - [125]

Даже оказавшись посреди таковых бурь смятения и опасностей, Кантакузин, однако, счел, что не подобает сдаваться, прежде чем со всей поспешностью пошлет послов в Византий, чтобы привести императрице Анне на память заветы [покойного] императора и все те исполненные страха и трепета клятвы, что дала она и ее придворные насчет подобных ситуаций. Но и это не принесло ему ничего, кроме поношений и целого воза хулы в ответ на его кротость.

12. Так что, будучи к этому вынуждаем, он принимает царские инсигнии, не желая этого, как он говорил, и не осуществляя некую давнюю свою задумку. Но как убегающие от надвигающегося из открытого моря сильного шторма спешат направить свои корабли в гавань, так и он, не имея возможности иначе избежать нависшей над ним грозной опасности, словно к некоей [спасительной] пристани прибег к царской порфире. Я думаю, это Бог привел к завершению дело, издавна Им предопределенное и от младенчества предсказанное Кантакузину в не самых смутных и неясных предзнаменованиях, хотя сам он робел приступить к нему, поскольку не мог вполне знать Божьих тайн.

Упомянем лишь некоторые из многих [предзнаменований]: первое было…[403]

День же, когда он облекся в царские инсигнии, был днем празднования память божественного мученика Димитрия [Солунскою][404]. Он приказал, чтобы его с супругой поминали во время царских аккламаций в последнюю очередь, то есть после славословия императрице Анне и ее сыну императору Иоанну. Ибо он всегда держал в памяти свою дружбу с покойным императором и не хотел забывать ею заветов насчет империи, но предпочитал [во всем] его близких как его самого. Он называл себя башней, воздвигнутой покойным императором для защиты царствования его сына, [и говорил, что] чем он будет сильнее, тем крепче и надежнее будет безопасность отрока.

Поэтому уже на третий день он переменил одежды, по причине траура по покойному императору, с пурпурных на белые, как это всегда было заведено у царей во время траура, и с тех пор довольствовался белыми одеждами, пока не занял царствующий град и не стал общепризнанным императором всей ромейской державы[405]. И когда я недоумевал о причине, он ответил, что делал это по трем причинам: во-первых, уплачивая долг справедливости друіу, покойному императору; во-вторых, в связи с последовавшей смертью его матери[406]; и в-третьих, потому, что, видя, как бывшие вместе с ним подвергались большой опасности, страдая от отсутствия необходимых вещей, счел нужным средства, потребные на роскошные императорские одежды, скорее тратить на них, чем на себя. Вот так он себя вел, внезапно оказавшись в этом вынужденном и неприятном для себя положении, и сохранял, насколько было возможно, уважение к заветам покойного императора.

А та единодушная парочка[407], услышав, что он украсил себя императорскими знаками, запрыгала от радости и, подражая состоянию беснующихся, предалась ненормальному экстатическому веселью. Восприняв этот факт как предлог и наилучшее оправдание для того, чтобы открыто защищаться и дерзким и безудержным языком выплескивать в уши всех застарелые тайные недуги своей души, и оправдывать себя, как якобы издавна правильно разглядевших коварство тех людей, которое они носили в себе еще от пеленок и материнской груди — ибо свидетелем и громогласным глашатаем их прежних планов является нынешний поступок, показавший в итоге окончательный результат, — она уже несомненно и неприкрыто повела дело к непримиримой и необъявленной войне.

По всем городам и селам можно было видеть весь народ ромеев разделенным на две части: на разумных и неразумных, на отличающихся богатством и славою и нуждающихся, на питомцев благородного образования и совершенно чуждых всякого образования, на сознательных и слушающихся приказаний и несознательных — мятежных и кровожадных. И все лучшее перешло на сторону Кантакузина, а все худшее — к находившимся в Византии. Ибо превосходившие многих знатностью, богатством и славой, оставив дома, жен и детей, со всей готовностью стеклись к нему и тому, что более всего любили, предпочли изгнанническую жизнь, считая, что лучше бедствовать с ним, нежели наслаждаться с теми. Думаю, они говорили [себе] слова Анахарсиса[408], что «лучше приобрести одного друга, стоящего много, нежели многих, не стоящих ничего»[409].

Итак, найдя наконец предлог, которого они давно и страстно желали, правители Византия разослали по всем областям и городам целые пачки писем, содержащих анафемы и отлучения всем, кто захочет быть другом Кантакузину, и одновременно возбуждающих весь народ против богатых и толпы простолюдинов против самых знатных и именитых особ, чтобы, по устранении всех таковых, они легко могли завладеть властью в стране, не опасаясь никакого сопротивления откуда бы то ни было. Таким образом, из этого вскоре получился огромный и многоразличный вред для всего ромейского государства, который никакое слово не в силах описать кратко.

Кантакузин же не желал выказывать никакой дерзости и не брался ни за одно важное дело, какие любят делать предпринимающие такие [государственные перевороты] и бросающиеся в такие пучины [междоусобной борьбы], но пребывал в бездействии вместе с последовавшим за ним войском. Ибо у него было воинов — самых лучших, отличающихся физической силой, отвагой и опытом — до двух тысяч всадников, считавших для себя гораздо большей честью умереть с ним, нежели жить без него хоть один день. Такие вот и в таком числе отборные воины были у него; а кроме них были и другие, попроще, числом вдвое против этих.