История Мэй. Маленькой Женщины - [21]

В изножье кровати стоит банкетка с тремя подушками, их вышивала я, исколов себе все пальцы, так что они облиты моей кровью, но на темном узоре из листьев этого, к счастью, не видно. Рядом скромный письменный стол с простой лампой без цветистых узоров и маминой бумагой для писем, чернильницей и пером. С отцовской стороны – полки с его любимыми книгами, точнее, с теми книгами, которые он не хочет нам давать. Но меня сейчас интересуют не они.

Я прямиком направилась к сундуку, который стоит между окнами, встала на колени и приподняла тяжеленную крышку. Матушка не запирает его на ключ, она нам доверяет. И я понимала, что собираюсь сделать что-то ужасное, но не могла удержаться. Наверное, все оттого, что тут мало других развлечений.

Сверху лежали два платья, растянувшись, будто две бесплотные барышни. Одно – шелковое цвета пыльной розы, а другое – бутылочно-зеленое. Я приподняла их и аккуратно переложила на кровать, чтобы не потревожить их сон. Под ними оказался какой-то легкий сверток. Я его развернула, оттуда выглянул пестрый ридикюль на цепочке, которая надевается на запястье, с зелеными, желтыми, белыми и черными бисерными веточками. Латунный замочек потемнел от времени, но, надавив посильнее, я смогла его открыть. Внутри лежала крохотная записная книжечка, помеченная очень далекой датой, с карандашом в серебряном футляре, подвешенном на атласной ленте цвета слоновой кости. Я сразу поняла, что это бальный блокнот. Маминым почерком рядом со списком танцев очень мелко, чтобы все уместилось на странице, были выведены имена незнакомых мужчин. Имени отца среди них не было. Он даже в юности не танцевал.

Под свертком лежал веер. Я раскрыла его: он казался хрупким, как опавший лист, и почти такого же цвета. Я поскорее его закрыла и осторожно убрала обратно, чтобы не сломать. А рядом покоилась белая лайковая перчатка, одна-одинешенька, вся сморщенная и высохшая, бедняжка. Она смахивала на руку призрака. Кому нужна одна перчатка? И куда подевалась ее пара? А, знаю: она прячется за пазухой жилета у какого-нибудь очень изысканного господина, который скачет верхом по прериям Запада. Он носит ее всегда у самого сердца, будто матушкина ручка его не отпускает, ведь он отчаянно влюбился на балу и до сих пор не может забыть ту встречу. Когда все расходились после бала, он пытался ее удержать, но в руке у него осталась лишь пустая перчатка, еще хранившая тепло ее кожи. Матушка не могла его полюбить, потому что внутренний голос ей нашептывал, что не он мужчина ее жизни; хорошо, что она подождала тогда, ведь иначе я бы не появилась на свет, или была бы совсем другой: скажем, блондинкой с зелеными глазами, маленькой и кругленькой Мэй. Меня бы даже звали не Мэй, а, скажем, Гортензия или Фиона, а может, я бы жила в Сан-Франциско или в Новом Орлеане, кто знает.

А ты, Марта, когда-нибудь задумывалась обо всех наших возможных жизнях? О мелочи, которая поменяла или могла бы поменять твою жизнь? Я все время об этом думаю. И мне нравится представлять себе жизни других меня, которые разгуливают по всему свету, путешествуют на поезде, в карете или на корабле, катаются верхом на слоне, бродят по развалинам древних городов, вроде Афин или Рима. Далековато, конечно, но думаю, в этом нет ничего невозможного.

Как бы там ни было, я все сложила обратно, только бросив еще быстрый взгляд в знаменитое зеркало. Это действительно довольно диковинный предмет: на рамке у него красуются стеклянные веточки роз с листьями, цветками и побегами, а сделано оно в Венеции, сказочном городе на воде в далекой Италии. Сразу видно, что это тонкая работа. Интересно, кто в него смотрелся там, по ту сторону морей: может, дочка стеклодува, или принцесса, или рыбачка. Раз в этом городе много воды, то наверняка полно и рыбаков. В обрамлении этих хрупких цветов я видела вытянутое бледное лицо, большой рот, горящие глаза и веснушки на носу. Это была я, и не уверена, что я себе понравилась.

В общем, зеркало я тоже поскорее убрала обратно в сундук, потому что боялась его разбить.

Едва я успела уложить сверху платья, как в соседней комнате заплакала Джун. Я бросилась к ней и заметила, что у нее жар. Потом уже до самого вечера я только возилась с Джун.

Мэй перечитала свое письмо и сама удивилась, как она ловко научилась на бумаге подмешивать к правде что-то еще. Это так легко, совсем как игра. Вплоть до платьев, вышитого бисером ридикюля, бального блокнота, веера и старой ссохшейся перчатки все было правдой. Все эти предметы помогли ей представить мать, когда она была еще не матушкой, а молоденькой девушкой – в сундуке даже нашелся, среди прочего, миниатюрный портрет той девушки. Интересно, как он там оказался? Наверное, он был когда-то у отца: невесты специально заказывают такие портреты для своих возлюбленных, чтобы те могли любоваться и восхищаться ими даже в разлуке. Жизнь родителей – сплошная тайна, мы так мало о ней знаем. Тут, в Раю, они всегда на виду, но раньше, когда они жили в Бостоне, мать все время пропадала, заботясь о своих бедняках, отец преподавал в школе, за Мэй и Эйприл присматривала Тэмми. Так странно бывало иногда встретить родителей на прогулке, когда те возвращались домой или просто шли по своим делам: они казались такими чужими, серьезными и далекими в окружении других незнакомых людей. И только у домашнего очага, когда отец с матушкой наконец возвращались, можно было убедиться, что это и правда они.