История Марго - [75]

– Он должен был попытаться выяснить. Про тебя он догадывался вряд ли, но кого-то наверняка обвинял. О том, откуда могла утечь информация, он знал больше, чем все его окружение.

Брижит достала из кастрюли картофелину, нарезала ее тонкими ломтиками и бросила их в овальную форму для запекания.

– Будь твоя мать более проницательной, она бы поняла, что это ты.

– Может, ей это и в голову не приходило.

– Да, наверное, ты права: она живет в своем собственном мире. Она ведь так и не знает о нашей книге, да?

– Мы же решили ей не говорить, помнишь?

– Да, ты на этом настояла, но в какой-то момент книга будет опубликована, и тебе придется что-нибудь сказать.

Я покраснела и отвернулась.

– Ты умеешь хранить секреты, да?

Я снова посмотрела на нее, и наши взгляды встретились. Меня поразило то, что я увидела в ее лице, – удовольствие и одновременно предвкушение. Точно так же она выглядела, когда я принесла ей chouquettes[36] из пекарни. Но уже в следующий миг это выражение исчезло.

– Не волнуйся, – сказала она. – Я, как и ты, тоже предпочитала не рассказывать матери о многом. Хранила секреты. А она вела себя прямо противоположным образом – превращала меня в свою наперсницу, жаловалась часами напролет. Может, поэтому я и съехала от нее.

Хоть обстановка и разрядилась, я заметила какую-то неестественность в лице Брижит, как будто очертания ее скул стали резче. Она дрожала. Я чувствовала, что она вот-вот рассыплется на куски. Только прочная оболочка кожи не давала ей окончательно разойтись по швам.

– Однажды, – продолжала Брижит, – я сказала матери, что с меня хватит. Это было летом, после окончания школы. За месяц до того, как я ушла из дома. Она сидела на кухне одна с хмурым видом. У нас было полно мух, и это сводило ее с ума. Она постоянно гонялась за ними с полотенцем для посуды. Мы жили на двенадцатом этаже, и почти все наши окна смотрели на соседний дом. С наступлением темноты мы задвигали шторы. На кухне всегда было светло, поскольку большое окно выходило на детскую площадку. По вечерам меня на эту площадку не пускали. Местные парочки встречались в парке и занимались сексом на горке.

Глаза Брижит сузились, и она отрывисто рассмеялась.

– Помню, она жаловалась на отца, который предпочитал скорее молчать, чем общаться с ней. Я смотрела в окно. Небо сияло красивой голубизной, не запятнанной облаками. Я слушала ее, как фоновый шум, изредка кивая в знак сочувствия. Я знала, что скоро уйду отсюда и все это перестанет быть моей заботой.

В какой-то момент она замолчала и встала из-за стола. Должно быть, она заметила, что я не обращаю на нее внимания. Она подошла к окну. “Я так устала от жизни, – сказала она. – Хоть выбрасывайся из окна”. Открыла задвижку и распахнула окно. В кухню ворвался холодный ветер. Она перекинула ногу через край. Было смешно наблюдать за тем, как она сидит на подоконнике верхом.

Я сказала:

– Если ты выпрыгнешь, всем будет наплевать. Тебя похоронят, а потом рано или поздно забудут. Ты возненавидишь нас за то, что мы тебя забыли, но ничего не сможешь с этим поделать.

Она сидела, свесив ногу наружу. Сердце у меня колотилось. Я старалась не смотреть на нее. Я надеялась, что она не настолько глупа, чтобы сорваться. До нас доносился гул машин, ехавших по шоссе.

Я знала, что она одинока и что ее желания и фантазии несбыточны. Вероятно, она мечтала о другой жизни, а не о том, чтобы работать уборщицей и каждый день проводить два часа в автобусе. Она не видела ничего за пределами собственного мира.

Тут вошла моя сестра и вскрикнула. Она подбежала к матери и обняла ее. Но это все равно была моя личная победа, потому что с того дня мать перестала называть меня толстухой. Я не дала ей того, в чем она нуждалась. Не проявила к ней внимания.

Брижит дорезала картошку и вытерла руки кухонным полотенцем.

– Мы с тобой сильно отличаемся от наших матерей, – сказала она.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что мы стараемся предупреждать чужие желания. Я наблюдала за тобой. Тебе важно, что подумают другие.

– Разве это не слабость?

– Людям вроде твоей матери не помешало бы озаботиться тем, что о них подумают. Под ее самоуверенностью скрывается эгоизм – или даже отсутствие любопытства.

Я слушала Брижит. Она была права: Анук вполне могла бы пригрозить, что выбросится из окна. Она бы сделала это мне назло – только для того, чтобы продемонстрировать мимолетность жизни, чтобы оторвать меня от себя. Для нее это была бы игра.

Но я даже подумать не могла, что скажу ей: прыгай. Я и подумать не могла, что рискну жизнью Анук. Мысль о ее смерти разрывала меня на части. Так легко было представить, как ее голова ударяется о землю с громким треском, будто раскалывается орех. Чтобы сказать то, что сказала своей матери Брижит, требовалось почувствовать хоть немного – пусть даже совсем чуть-чуть – удовлетворения от возможности потерять ее.

Я вдруг поняла: Брижит думала, что я отношусь к своей матери точно так же, как она к своей. Она считала меня ребенком, который пытается отделиться от семьи. И хотя я зачастую спешила согласиться с любыми наблюдениями Брижит и была невероятно польщена, когда она отмечала сходство между нами, эти ее слова потрясли меня – особенно когда она с такой уверенностью сказала, что наши матери одинаковые. В этот момент мне захотелось защитить Анук.