История Марго - [74]

Я не могла бы точно сказать, когда именно перешла черту. В другой жизни я бы, может, заколебалась и встала с колен Давида. Но в тот момент мне казалось, что я делаю то, что должна сделать. Я вспоминала, как Брижит говорила о желании отдалиться от него, как она вошла в ванную и обезобразила меня своим взглядом. Я стояла перед ней голой, как она стояла перед матерью в кабинете врача много лет назад. Сейчас я понимала это чувство. Унижение. Я думала о пульсации, передававшейся через одежду Давида моим ладоням.

Я расстегнула пуговицу на его джинсах. Моя ночная рубашка окутывала его колени. Я привстала на цыпочки и одной рукой сдвинула в сторону трусы. Мы замерли на несколько секунд. Потом я слегка приподняла бедра и направила его в себя.

Я почувствовала острый трепет от осознания, что в меня входит новый мужчина. Но стоило Давиду утратить самообладание, и это чувство должно было пройти; я уже ощущала, как его руки сжимаются сильнее и то тянут меня вниз, то толкают вверх. Он не то застонал, не то ахнул, и я тут же почувствовала, что удовольствие вытекает из меня, как вода, уходящая в сливное отверстие.

Его движения были сдержанными. Он вошел глубже и остановился на этом. Он боялся или больше не хотел меня.

Я испытывала отчаянное желание преодолеть эту преграду. Я хотела, чтобы он утратил контроль. Одна мысль об этом выворачивала меня наизнанку, и я чувствовала влагу между ног. Как доставить ему удовольствие? Я закрыла глаза, увидела под веками ярко сверкающие искры и услышала, как он шепчет, что я вся мокрая. Мне было стыдно за то, что там скользко. Но зато теперь я понимала, что он неравнодушен ко мне. Щеки и шея как будто таяли. Я начала двигаться, подаваясь к нему бедрами. Его дыхание участилось, и я потянулась рукой вниз, чтобы дотронуться до него. Его рот открылся, подбородок лег мне на шею. Я вздрогнула от прикосновения грубой щетины к коже, и меня захлестнула внезапная волна отвращения.

Веки вспыхнули красным. Я распахнула глаза. В доме включился свет. Не успела я моргнуть, как он выключился. Дом снова погрузился в темноту. Давид застыл и прижал меня к груди. Я вдруг поняла это безумное чувство, когда веришь, что тебя никто не увидит, если закрыть глаза. Когда надеешься, что твоя слепота распространится на тех, кто тебя ищет. Мы замерли в темноте, ожидая, что сейчас откроется дверь.

– Ты что-нибудь видел? – спросила я.

– Загорелся свет на втором этаже, – сказал он, – всего на секунду.

Я сбросила с себя его руки и встала. Давид остался сидеть. Я посмотрела на его расстегнутую ширинку, на пряжку ремня, сдвинутую набок, на молнию, поблескивающую в темноте. У него все еще стоял, обнаженная головка блестела. Как только я увидела его, желание у меня пропало. Чуть погодя он поднялся и, морщась, начал застегивать джинсы.

Я осталась ждать в саду. Давид открыл дверь кухни и скрылся в доме, не включив свет. Я надеялась, что он по-прежнему возбужден и пойдет к ней. Я представила, как он забирается в постель, и, когда вошла в дом, прислушалась.

13

Оставшиеся два дня мы почти полностью провели в доме. Оба раза Брижит просыпалась поздно и появлялась в десять или одиннадцать – спустя несколько часов после того, как я встала, – в кремовом халате, с опухшим после сна лицом. Я не могла много спать. Днем Давид чистил бассейн и наводил порядок в саду: вываливал на плитку кучи листьев, пропалывал сорняки вокруг дома, ремонтировал водосток. Я видела, что он избегает меня, и старалась не думать о случившемся.

Как ни странно, я не чувствовала ни сожаления, ни вины, как будто то, что произошло между нами, было во сне. Мы соскользнули друг в друга, как падают в бассейн, если слишком долго стоят на краю. Но все было на самом деле, и я снова и снова вспоминала об этом, когда видела, как он игнорирует меня, оставаясь со мной на кухне. Как он отшатывается, когда я начинаю говорить, и боится проявить ко мне внимание даже наедине.

Мы с Брижит чистили картошку за кухонным столом. Мы сбрасывали кожуру в полиэтиленовый пакет, а очищенные клубни клали в холодную воду. Она постоянно исправляла мои промахи, бесцеремонно отбирая у меня картофелину, чтобы показать, как снять сразу всю кожуру. Вид у нее был безмятежным, лицо не выражало никакого беспокойства, но тут она внезапно прервала молчание вопросом:

– Как думаешь, ты когда-нибудь расскажешь матери о том, что ты сделала?

Сердце у меня так и подпрыгнуло.

– О чем? – спросила я.

– О журналистах, о твоем отце, о том, что это ты преподнесла им недостающий фрагмент пазла.

Я покачала головой и положила картофелину в воду, стараясь сделать это без брызг.

– Нет, она не должна узнать.

– Почему?

– Потому что она меня никогда не простит.

От одной мысли о том, что Анук может узнать правду, рот словно наполнился песком, и меня затошнило.

– Похоже, ты нуждаешься в ее одобрении – тебе не все равно, что она подумает.

– Ты не видела, какая она, когда злится. – Я отвела глаза. Картошка плавала в кастрюле с мутной водой. – Почему ты спрашиваешь?

– Просто любопытно. Интересно, знал ли твой отец, что это ты?

– Откуда ему знать? – Я уставилась на нее диким взглядом.